В татарской столице (ч.18)

     Потом, уже в Тернополе, я получил ряд свидетельств об изобретениях, чем как бы оправдался перед всеми.
     Если дело приобретало серьезный оборот, то я поступал несколько по-иному. Моя жена из поликлиники медсанчасти, где она работала, довольно часто в приказном порядке направлялась в военкомат, где допризывники проходили медицинскую комиссию. Организовано дело было не лучшим образом, так что в некоторые дни члены комиссии часами сидели без дела. И болтали, распивая чаи.
     Возглавлял комиссию отставной офицер (не врач), высказавшийся однажды (не помню уже, с чего бы это вдруг) следующим образом: «Я бы всех евреев собрал и выдворил из страны. От них – одни беды». 
     Не пришло ему в голову, что у врача Лидии Николаевны Карташевой с типичным лицом русской женщины (на котором не было и тени монголо-татарского ига ХIII – XV веков) может быть муж с такой недвусмысленной фамилией! Кстати, когда мы расписывались (в конце 1960 года), Лида удивилась (как и ее родители позже), что я настоял на сохранении ею девичьей фамилии. А меня еще более удивило, что ее отец – третий секретарь райкома партии! – долго не понимал моих объяснений. Я ниже вернусь к этой теме, но пока – о бравом отставнике, желающем очистить «Союз нерушимый республик свободных» от причины бед великого русского и других братских народов, к которым евреев никак, конечно, было не отнести.
     Когда я это услышал от жены (ее, надо сказать, офицерское «рационализаторское предложение» очень смутило; она, пересказывая его мне, раскраснелась), посоветовал ей на следующий день поговорить с председателем медицинской комиссии. Причем поговорить, прикинувшись умственной недотепой: «Вот вы, опытный человек, вчера сказали... Я целый вечер думала, как же это связать с призывами партии к дружбе всех народов... Я и мужа допытывала, а он говорит: отвяжись, иди в горком-райком партии и выясняй, если тебе интересно... Собираюсь сегодня-завтра после работы...» С каждым предложением-лепетом моей жены кровь все более отливала от лица отставника. Через минуту его уже можно было класть в гроб. Из пересохшего рта председателя комиссии вылетали едва слышные фразы: «Нет, вы меня, Лидия Николаевна, не так поняли... Да я не то имел в виду... Зачем горком-райком?.. Я...» Думаю, что этот случай бравый «выдворитель евреев» запомнил на всю жизнь.
     Так вот фиглярничал я в эти годы, совпавшие почти полностью с застойной брежневской эпохой. Это помогало не сорваться, даже чего-то достичь. Но – одновременно – еще плотнее перекрывало и без того непроходимые, в частности, для меня пути наверх. 
     Не один я выбрал такую линию поведения. В ГИДУВе кафедрой функциональной диагностики заведовал в 1974 – 1982 гг. профессор Эльмарс Альфредович Озол. Я его знал еще с первых лет аспирантуры. Э.А. был сокурсником заведующего кабинетом функциональной диагностики железнодорожной больницы Юрия Матвеевича Красновского. А учились они до войны вместе в Воронежском университете. Ю.М. попал на фронт (я об этом выше писал), а Э.А. эвакуировался в Казань, так как страдал ревматическим пороком сердца и посему был признан негодным к военной службе. Отец его – Альфред Эрнестович Озол (1891 – 1979) заведовал в медицинском институте кафедрой эпидемиологии (1942 – 1968). Я его – седовласого старичка – помню, так как заходил на эту кафедру к жене моего друга Владика Абдаразякова Венере Ибрагимовне – лаборанту кафедры (я о них уже писал).
     Эльмарс Альфредович посещал Юрия Матвеевича «просто так»: поговорить, поломать голову над неясной электрокардиограммой и пр. Где он работал в то время, не знаю (или забыл), но занимался Э.А. функциональной диагностикой. И собирал материал для докторской диссертации. Так вот, Э.А. тоже принял, прошу прощения, личину простачка. Хотя таковым не был. Был образованным, знал хорошо английский язык (читал на нем художественную литературу), возможно, и другие языки (отец его знал латынь, немецкий и французский языки), играл Баха (и не только его) на фортепиано. Об этом рассказывали мне М.И. Пивикова и Д.Х. Максудова, дружившие с Э.А. Озолом.
     А «под простачка работал» Э.А. с какой-то своей целью. Я ее подразумеваю, но не хочу публично высказывать, так как доказать это не в состоянии. Тем более что Эльмарс Альфредович, увидев меня (по правде говоря, не только меня), улыбался во весь рот, разводил руки, как бы собираясь меня обнять. Хотя был он старше меня, его «тыканье» мне не нравилось. Подозрительным виделись его постоянные уверения, что он то или другое делает только для кого-то. Например, диссертацию пишет только потому, что этого Леопольд Матвеевич Рахлин – его научный консультант желает. После защиты докторской он повез официального оппонента (московского профессора – нашел же!) из гостиницы до вокзала на трамвае, а не, как это было принято, даже если путь был короток, на такси. И сам же рассказывал об этом своем «чудачестве» всем...
     Юрий Матвеевич, знавший Э.А. много лет, охарактеризовал мне Э.А., когда я ему высказал сомнения по поводу искренности поведения Э.А., следующим образом: «Эльмар («с» никто не произносил в его имени), выходя из помещения, снимает перчатку, слюнявит палец, определяет, в какую сторону дует ветер, поднимает воротник – и идет к той остановке трамвая или автобуса, которая находится по направлению ветра. Метафорическая характеристика, выданная другу человеком, который «открытым текстом» предпочитал не высказываться (немецкий плен, проверки и гонения после освобождения. — см. выше). Но в ней просматривается истинный Э.А.
     Коль уж и моя жена попала в воспоминания, хотя речь как раз идет о моей кандидатской диссертации, свяжем эти два понятия. Немного далее. А пока мы – перед летним отпуском 1965 года. Я приношу О.С. напечатанный мною на кафедральной машинке первый вариант диссертации. «После отпуска посмотрю», – говорит О.С. – «Что вы?!!!» – я делаю трагическое лицо. – «Но мне ведь надо пару месяцев, чтобы разобраться!» – О.С. театрально всплескивает руками. «Двух недель хватит вполне!» – я ставлю не точку, не вопросительный, а восклицательный знак в конце моего... требования. И О.С. сломался. Сложил нетолстую рукопись в портфель, задумчиво приговаривая «две недели, две недели...», а в уме еще – «во, каков!».
     Не спешите обзывать меня – в который уже раз – «нахалом» (если поверите в написанное выше) или «вруном», если не поверите. Дайте объясниться. Печальный опыт прежних учеников О.С. (так и не защитившихся ранее меня), рассказы о тягомотине на резине с проверкой диссертаций теми или иными профессорами (до двух лет!) придали мне решимости. И я знал, что О.С. уже самому надоела репутация «не готовящего научную смену», в отличие от второго профессора-терапевта в институте –Л.М. Рахлина.
     А сейчас вы поверите. О.С. радикально изменил структуру диссертации, придав ей вид научного труда, соответствующего тогдашним неписаным правилам. Что-то посоветовал конкретное по способу изложения фактов. В цифры, расчеты не углублялся. Выводы сделал стройнее. Я со всем согласился, так как у меня не было никакого опыта написания диссертации. Читал, правда, некоторые. Но, наверное, не самые лучшие, если на них мало чему научился.
     К возвращению О.С. из отпуска переработанная диссертация лежала у него на столе. Через неделю он, сделав минимальные поправки, дал «добро» на печатание начисто. Спросил, где я намереваюсь защищаться. Я ответил, что ни в коем случае в ГИДУВе. 
     – Почему? 
     – Не смогу выговорить «Глубокоуважаемый Хамза Закирович!» (ректор, председатель совета по защите диссертаций).
     О.С. промолчал, хотя мог бы меня крепко пожурить. И за аргументацию, и за форму ее изложения.
     А с ректором, действительно, отношения не сложились. Я ведь, помните, был зачислен в аспирантуру вопреки его инструкциям Н.И. Вылегжанину. Потом был инцидент, связанный с моей командировкой (я прошел в ЦОЛИУ – во время аспирантуры – заочно-очное усовершенствование по медицинской статистике, предназначенное не для аспирантов, а для преподавателей), оплату которой ректор не санкционировал. 

Соломон ВАЙНШТЕЙН.
(Продолжение следует.)