В татарской столице (ч.14)

     Ю.Г. любил выпить, это я знал от других, однако никогда в его компании не бывал. Зато знаю, что он был большим шутником и в трезвом состоянии. Один раз я зашел к нему на кафедру в предновогоднее время. Ю.Г., сопя (это был нередкий для него тип дыхания – следствие тучности) больше обычного, с трудом запихивал что-то непонятное в четырехгранную емкость, обычно используемую для хранения анатомических препаратов. Запихнув, чуть не расколов толстое стекло, залил в банку формалин. Мой вопросительный взгляд вызвал у него поначалу только шельмоватую улыбку. Потом объяснил: «Тут у нас ординатор молодой есть. Вот, для него и приготовил». Оказывается, старую елочную игрушку (грушу из папье-маше и ваты с оторванным хвостиком) он выдаст за неизвестной структуры опухоль, присланную из онкологического диспансера для гистологической ее идентификации. Ординатор оказался старательным, но у него ничего с приготовлением срезов для гистологических препаратов так и не получилось.
     Так уж вышло, что с этим ординатором – Владиславом Абдулхаковичем Абдаразяковым, способным, но неорганизованным – отсюда и во многом неудачливым – мы определенным образом подружились. Жена его Венера Ибрагимовна работала лаборантом на кафедре эпидемиологии медицинского института. Бывал я у них дома на старой и новой квартирах, играл с Владиком в теннис. Не продвинувшись ни на йоту в сторону диссертации на кафедре патологической анатомии, Владик круто повернул руль своей медицинской деятельности. И стал… терапевтом в клинике профессора Л.М. Рахлина. Полагаю, что столь трудновыполнимый пируэт ему помог выполнить близкий родственник Венеры – один из руководителей Татарии.
     Потом Владик с семьей очутился в Москве. Заведовал терапевтическим отделением одной из больниц, если не ошибаюсь, в Лефортово. Там я его навестил. Был он у меня дома. Теперь я его след потерял.
     Я уже собирался возвратиться к моим диссертационным делам, но вспомнил еще об одном важном событии в аспирантском периоде моей жизни.
     К моменту поступления в аспирантуру мне исполнилось только 25 лет, а в комсомоле положено было состоять до окончания 28-летнего возраста. Конечно, если до этого срока комсомолец не успел стать партийцем. Посему я с чувством полной ответственности за честь оставаться в «передовых рядах советской молодежи» встал в институте на комсомольский учет и исправно ежемесячно платил мои 40 копеек членских взносов. Впрочем, встать на учет было не просто: не было у кого. Комсомольская организация в ГИДУВе вроде бы имела место быть, но кто ее возглавлял, кто собирал членские взносы – это четко не было ясно. По слухам, старый секретарь комсомольской организации выбыл из института, а собрать комсомольцев для выбора нового вожака никак не удавалось.
     Наконец общеинститутское комсомольское собрание (человек 15, не более) состоялось. Проводил его кто-то (не запомнил, так как знал в институте к тому времени совсем немногих) из партийного бюро. Я не успел еще оглядеться, как меня избрали секретарем комсомольской организации института. Всего через несколько месяцев после начала работы в ГИДУВе. Не знаю, чья это была идея...
     И произошел этот «взлет» для меня так неожиданно и быстро, что я не успел и опомниться, как начал получать приглашения на заседания партбюро, бюро райкома комсомола, прочее. Побежал к Н.И. Вылегжанину жаловаться на недостаток времени, на угрозу срыва диссертационных исследований. Он парировал мои жалобы одним предложением: «В вашем возрасте вы можете ограничиться пятичасовым сном». А через неделю, будучи у нас на кафедре (читал лекцию врачам-курсантам), посмотрев на вздувшуюся у меня на виске вену, как-то походя заметил: «Мне эта жилка не нравится», чем изрядно напугал меня. (Почему она до сих пор не лопнула, не воспалилась, не облитерировалась, не затромбировалась и вообще сейчас практически не видна – сам не пойму. 
     Мне выделили на втором этаже пристроя к старинному и ветхому зданию управления ГИДУВа (всего ШЕСТЬ окон, выходящих на улицу Комлева – сейчас ул. Муштари под тем же 11-м номером) каморку, в которой я должен был хранить и постоянно просматривать папки с документацией, отсиживать в приемные часы (а вдруг у кого-нибудь будет дело к комсомольскому руководителю), сочинять планы комсомольской работы, советоваться с комсомольским активом, например, по поводу повестки дня следующего комсомольского собрания... Словом, дел невпроворот, если кому рассказывать, кто не понимает, что все это «туфта». А перечислил я все мои задания по причине, о которой несколько ниже.
     Где действительно надо было присутствовать, так это на различных сборищах в райкоме комсомола, на заседаниях парткома института (если приглашали). За моим отсутствием в райкоме неизменно следовал звонок оттуда в институтское партбюро, а с последним «связываться» мне не хотелось. Заместителя (хотя бы такого «заместителя», каковым сделал меня О.С.) у меня не было.
     Этот год комсомольского секретарства продемонстрировал мне перед самыми глазами и в самом что ни есть чистом виде, насколько все в советской идеологии лицемерно. Не то, чтобы я прежде слепо верил в те россказни, что постоянно пропагандировали газеты и радио, что вещали с трибун обязательных для всех (партийных и беспартийных) сотрудников собраний и митингов. Нет, но среди рыхлого базиса и профессиональных проводников этой идеологии я очутился впервые. Она – идеология – успокойтесь, мои оппоненты и апологеты советской власти – во многом притворна и фальшива и при капиталистической системе, и в их социал-демократических, либерально-демократических, христианско-социалистических и прочих партиях. Особенно, если это касается критики оппозицией стоящих у власти любых партий. Но капиталисты не увешивают (исключая, может быть, предвыборные кампании) столбы, стены, витрины и так далее лозунгами, никак не соответствующими реальностями жизни. Да, и в состав перечисленных и других партий входят объединения молодых социал-демократов, либерал-демократов, пр. (или сочувствующих указанным партиям). И при выборе руководящих органов партий учитывают и пол, и национальность, и происхождение (из коренных немцев, из эмигрантов, и т. п.). Но это не имеет никакого значения для служебной карьеры. Или — почти не имеет. В СССР же только «идеологически стойким» можно было рассчитывать не лишь на карьеру комсомольского или партийного функционера, но и на служебную карьеру. Беспартийных к высоким руководящим должностям и близко не подпускали. Может быть, для вида – одного на тысячу.
     Верующих любых конфессий – если их на этом ловили, гнали в три шеи. Как ловили? Не хочу вдаваться в детали, которые знал. Просто напомню, что этим занимались не только работники партийных органов, но и служащие в КГБ. Объяснить же, какую угрозу для государственной безопасности имел баптист, просто обладатель «Библии» и так далее – не мог ранее, не могу и сейчас.
     Как противно было смотреть на молодых ребят и девчат – работников райкома комсомола, пытающихся копировать методы работы их непримиримых к любым проявлениям чуждых нам идеологий «старших партийных товарищей»! С каким наслаждением они, по юности своей, не раз «грешившие» на райкомовских и подобных «междусобойчиках», корили и клеймили одного из секретарей, разведшегося с женой! Бедного парня исключили из всего возможного (комсомола, партии) – и он вынужден был со своей новой подругой покинуть Казань.
     Как ругали комсомольского секретаря Театрального училища за невыполнение плана подписки на комсомольскую прессу! Доведенный до точки кипения будущий артист бросил составу бюро райкома комсомола в ответ фразу, после которой все замолчали, не зная, как на нее реагировать. А сказал он примерно следующее: «Вы бы посмотрели, как падают в обморок от голода на занятиях наши студенты, тогда бы решали, мог ли я их насиловать с подпиской, хоть и, по вашему мнению, стоит она недорого!».

Соломон ВАЙНШТЕЙН.
(Продолжение следует.)