Торжество и скорбь

      В дни, когда мы празднуем очередную годовщину победы над фашизмом, понятно желание откликнуться на это важнейшее событие в жизни народов нашей страны. В этом ряду и статья под названием «День скорби», что появилась в предыдущем номере газеты. Дочерью политработника, погибшего на полях сражений, именует себя ее автор, сохранившая в своей памяти те далекие годы. Я сын солдата, как и отец Бадретдиновой, проливавшего свою кровь в боях против фашизма. Отчетливо, начиная с первого дня войны вплоть до ее окончания, помню те годы и я. Казалось бы, наша память как людей одного поколения, касающаяся одной и той же части истории, должна была быть близкой в главном – в ощущении мучительно трудной, но и стойко мужественной атмосферы военных лет. Но, увы! Чувства своей, лично бадретдиновской, человеческой сопричастности к страданиям и боли тех лет, которые наверняка испытывали и они, старшие в ее семье, – этого чувства у нее нет. На все, что связано с событиями войны, ее результатами, а потом и на последующие десятилетия нашей истории, у нее лишь один, стойко неприязненный, жестко осудительный отрицательный взгляд. В качестве аргумента она, в частности, ссылается и на собственный человеческий опыт. Есть такой опыт и у меня, что касается важнейшей в данном случае военной темы. Как будто сегодня случилась эта сцена проводов на войну – так ярко запечатлелась она в моем детском сознании. И скорее всего потому, что ничего подобного еще никогда не случалось в родном для меня селе Линевка Оренбургской области – сейчас она прямо на границе с Республикой Казахстан. Слов, которые произносились тогда в напутствие тем, кто уходил на непонятную для меня войну, я, конечно, не понимал, говоривший тогда только на татарском. Но необычный смысл этого действа прощания, мне кажется, я понял вполне. Тревожно-неотвязный, сплошной, неостановимый человеческий гул, висевший тогда над всей этой людской массой, собравшейся на проводы перед сельсоветом, навсегда вошел в мои поры. Но более всего меня поразила последняя, уже более никогда не возможная в жизни картина. А именно то, как начали свой путь они, первого набора наши солдаты. Они уходили, стоя во весь рост на деревенских подводах, которые должны были отвезти их на железнодорожную станцию. Так и стояли они, крепко держась за плечи друг друга, как на свою опору, обращенные лицом к народу, не отрывая своего взгляда от тех, образы которых хотелось им сохранить до конца, казалось, и там, откуда нет никакого возврата. К тем ужасам войны и репрессий, которые так подробно, прямо-таки поэтапно, перечисляет Бадретдинова, я бы мог добавить и свой список – и ничуть не меньший. Восемь кг в месяц американской муки из кукурузы, которую тогда выдавали, – это роскошь, о которой мы и не могли подумать в наших степях Оренбуржья. Значит, и ощущение голода и его устрашающие картины у нас несколько другие. Горечь лебеды, зерна которой подмешивали в муку для веса, о которой только упоминает Бадретдинова, я до сих пор ощущаю у себя во рту. А смертная отрава, которую несли остававшиеся под снегом колоски, зерна от которых использовали в пищу голодные, а потом умирали целыми семьями, как это случилось с нашими соседями, прямо в двух шагах от нашего дома! А тюрьма за те же колоски, оставшиеся в поле после уборки, в которую у меня на глазах под вопли ее дочери увозили несчастную колхозницу! Море разливанное ты, горе народное, как сказал бы поэт. Говорит об этом в своей статье и Бадретдинова. И вроде бы все, о чем она повествует, правда, отступление от которой, вновь согласимся с ней, «приносит только вред, дает ложные ориентиры». Но вот на что ориентирует она своих читателей как автор, выдавший на-гора свой обличительный труд, на этот счет у меня самые серьезные сомнения. Для этого я должен снова вернуться к памяти о прошлом. На этот раз к маю 45-го, путь к которому был усеян таким количеством невосполнимых утрат и лишений. Но и радость при этом была поистине безмерной. Второго мая как в обычный тогда рабочий день приходим мы в школу. И вдруг слышим мощные рулады нашего одноклассника, прозванного почему-то Оленой. Вечный второгодник, он был старше нас и смог развить свои связки во время своих буйств не только на переменах, но и прямо на уроках. «Ого-го-го, – перекатывался его зычный голос по всей территории школы, – Берлин взят, Берлин взят!». Первый хулиган в классе, не раз доводивший наших учителей до полного отчаяния вследствие неуправляемой силы своих эмоций, в данной случае он более всех и выразил переливающееся через край чувство восхищения и гордости воинским подвигом нашей армии. И, наконец, последний, быть может, совсем наивный на современный взгляд, но потому особенно показательный для атмосферы тех дней психологический штрих. Я и мой брат, который был немного старше меня – через него я запомнил имена наиболее прославленных полководцев войны – тоже решили выразить свои чувства, связанные с победой. Для осуществления нашей идеи, конечно, лучше всего подходила бумага, но, увы, ее не было. Но зато у нас под рукой была газета «Правда», которую как директор школы и искренний коммунист выписывал наш отец. Ее-то мы и использовали как главный материал для нашего художества, выведя на нем слова: «Ура! Победа за нами! Конец фашистам!». Потом в полном сознании значимости своих трудов мы прикрепили свой листок «Правды» к воротам нашего дома. Не помню, сколько продержался наш лозунг, но ворота, за которыми живут уже другие люди, сохранились.
     Таков мой личный опыт соприкосновения к войне. Он мало что имеет общего с настоящей войной. Хотя, конечно, и моя – не выдумка, но там – совершенно другое: кровь страдания, смерть. Два моих ближайших родственника, один по материнской, другой по отцовской линии, погибли, призванные в трудовую армию. Третья, работавшая на лесоповале, о котором упоминает Бадретдинова, чудом выжила и даже смогла дожить до глубокой старости. Отец вернулся с тяжелым ранением на костылях. Когда приходилось снимать спекшуюся от крови повязку, чтобы обработать рану, я видел острые, как иглы, торчащие в ней зазубрины костей, которые приходилось извлекать ему самолично пинцетом. И это после всех операций, перенесенных им в военном госпитале в Саратове, где отец оставался в течение шести месяцев.
     Но достаточно личных впечатлений. Пора перейти к тем выводам, к которым приходит мой соавтор по этим газетным страницам. В отличие от меня, у нее точечный, но широкий, панорамный взгляд на войну, как на зло, творящееся его зачинщиками в масштабах всего мира и, соответственно, с миллионами его неповинных жертв. И родитель у нее, советский офицер – рядовой солдат не мог занимать должность политработника – оказывается, «участник Второй мировой войны», как будто он сражался и погиб за какую-то там Африку, а не за свою Родину и, конечно, за свою дочь тоже, которая теперь вот думает иначе. Так мы подошли к важнейшей стороне рассматриваемой здесь темы – моральному аспекту проблемы памяти. Игнорирование этой категории сознания, вопреки задушевной идее своего же «Дня скорби», и демонстрирует наша Бадретдинова: «Все, что связано с войной, называют героизмом. Это ложь». Антоним понятию героизма известен – трусость. Следовательно, Бадретдинов-старший, ставший участником войны, никак не герой, но, видимо, тот, кто заслуживает только одного лишь презрительного именования – трус, если следовать логике, принятой в статье его дочери. Столь же нелепо-алогичны и другие ее шедевры: «Фашизм зародился в противовес большевизму»; «Из империи зла» «Россия превратилась в империю самоуничтожения»; «До этого (сталинской практики налогообложения) не додумались даже фашисты» и т.д. Подобные параллели, которые проводит автор, обращаясь к нашей истории, следствие той же абстрактной, догматически толкуемой, внеисторической, а, следовательно, и внеморальной, ложной системы ценностей, которой она придерживается в своем анализе, и которая, мы видели, заставляет нас законно усомниться, а был ли настоящим патриотом-то ее отец-воин? Нет, был, был он патриотом, политрук Бадретдинов, а потому-то и неправа его непонятливая дочь. Мечом и огнем выжигал враг твою землю и всех, кто родился на ней. Миллионы отдали свои жизни, чтобы изгнать эту нечисть. Но вот на тебе – «нас научили ненавидеть врага. Это чувство не красит человека». Браво, мадам Бадретдинова. Выдать такой перл гуманистической мысли! Сталин, конечно, далеко не случайно выбрал себе подобный псевдоним – любви он не учил. И потому пора бы научиться отделять зерна от плевел, тирана от его жертв, понятие и смысл. Трудно объяснить, но ведь под пятою сатрапа и совершался тогда всенародный подвиг, с его именем, вдруг сменившем свой жестокий смысл, люди шли на смерть. Погибли они, их нет, хотя при других условиях, которые вы имеете в виду, они могли бы и остаться в живых. Для вас они безгласные жертвы, жизнь и смерть которых не имела смысла. Для меня они – герои, которые как раз через свою смерть сохранили жизнь другим, которые и дошли до победы. Нет, это не апология смерти, это апология вечного духа, который сильнее смертного естества человека и продолжает свою жизнь и после. Что же вы, Бадретдинова, так спешите уверить нас в своем советском атеизме, что отказываете в единственном, что для них осталось – в полете, который они совершают. И, витая над нами, уверен, они хотят, чтобы мы оставались не просто в скорбях и печали, но и радовались великой победе, которую они для нас завоевали.

     Октябрь КАДЫРОВ,
сын солдата Великой Отечественной войны,
тяжело раненного в боях под Смоленском.