Софизмы Бадретдиновой (ч.2)

     Итак, концепция современного мироустройства, выстроенная лишь в интересах одной сверхдержавы – Америки. А мы готовы, вовсе не раздумывая, ухватиться за «Закон о порабощенных…» – эту лицемерную приманку США в борьбе за свои сверхглобалистские цели. Ведь она прямо обозначена в американских планах, предусмотренных для осуществления в послевоенной Европе – программе Бжезинского. Это всяческая пропогандистски-идеологическая, моральная, финансовая поддержка всех националистически ориентированных течений и партий, хоть сколько-нибудь обозначившихся внутри образовавшегося тогда социалистического лагеря. И старый лис вашингтонской стратегии, плотоядно облизывающий губы в ожидании столь желанных для него внутрироссийских эксцессов, это он-то радетель России? Да и просто рядовой дядюшка Сэм, как прозывался в годы моего студенчества этот прагматичнейший по своей психологии средний американос, с какой бы это стати он вдруг озаботился интересами каких-то, совершенно неведомых для него племен и народов, начисто забыв о  своих собственных – сохранности своего кошелька? Подобного рода вопросы отнюдь не волнуют партию либералов. Они ведь мыслят вон как независимо-свободно! Но почему-то перед своей акцией на Болотной они не забывают заглянуть еще и в апартаменты американских служб в Москве. Вроде бы и немалые пространства отделяют адептов регионального либерализма от их московских однопартийцев. Но суть, конечно, не во внешней дистанции. Она – в присущей для них общей программе, в доктрине не знающего каких-либо исключений тотального, повсеместного отрицания. Но обратим внимание – и в этом случае необходима обязательная оговорка, учет конкретно-исторической обстановки. Очевидно, что нигилистический пафос, который вызревал в недрах либеральной идеологии и на борьбу с результатами его воздействия на умы своих граждан была обращена вся мощь тоталитарной махины, которую представлял собою тогдашний СССР, – этот пафос заключал в себе и сугубо положительные аспекты. Для тысяч и тысяч советских людей, путем давления и шантажа, а то и прямо насильно выдавливаемых из страны, где они родились и выросли, для них либеральный Запад и в самом деле мог показаться воплощением свободной независимой жизни, которой они были лишены у себя, в родном отечестве. Но кто бы осмелился утверждать, что жизнь так-таки и замерла на этой фазе своей истории? Тоталитарный кошмар мы вкусили полной мерой. Но и долгожданная свобода на поверку, оказывается, вовсе не та идиллия, которая грезилась нам прежде, в условиях, конечно, менявшего свою личину и, однако же, то и дело показывавшего свой настоящий оскал советского большевизма. Прав автор поэтической формулы – нас манят грезы и обманы. Как раз трудно схватываемая подвижность вещества истины, представляющей не просто лишь некую, прочно застывшую, но всегда становящуюся, внешне текучую форму, которая требует все новых и новых усилий для своего постижения, – это-то обстоятельство и дается сложнее всего. У Фаика Таджи проблема решается благодаря чувству истории, факты которой, выстроенные  в единую цепь, обозначают тем самым и некую закономерность, в том числе и в национально-шовинистической программе царизма и его последователей сегодня. Не то у Бадретдиновой. Исторический процесс в ее представлении встает разбитым, разодранным в куски и клочья, в нем царит хаос, в котором невозможно разобраться. И все потому, что она исходит из ложной, внеисторической методологической концепции, о которой я говорил еще в самом первом своем выступлении по сему поводу – «ЗП» N19. Библия, Коран, научное мировоззрение, на верность которым она присягает, не более чем громогласная декларация, не имеющая под собою ровно никакого обоснования. Но эта-то риторика, на которую бы едва отважился сколько-нибудь серьезный мыслитель, по-своему симптоматична. Она показатель невообразимой путаницы, которая царит в голове Бадрутдиновой. Ведь эти откровения, навечно закрепленные в великих книгах бытия и получающие все большее подтверждение в открытиях современной научной мысли, они должны быть еще соответствующим образом восприняты, осмыслены, поняты. 
     Они – базовые ценности человечества, позволяющие направить наш ищущий взор все к новым горизонтам познания, а не застывшие догмы, закрывающие этот горизонт. К этим догмам мы еще вернемся. Пока же – снова к нашему тезису о перекличке Бадрутдиновой с сахаровской программой, в которую все пытался внедрить свой позитив наш Фаик Таджи. Однако же нет  этого позитива и сама же Бадрутдинова далеко небезболезненно переживает этот удручающий факт. Она бы искренне хотела разгрести завалы лжи, зла, жестокости, под властью которых провели большую часть своей жизни ее современники – ветераны. Не принимает она никаких «имов», как в своей простоте обозначает она суффикс «изм». Такова в ее понимании активная словообразовательная часть русского языка, применительно к различным сферам действительности – глобализм, универсализм, поликультуризм и т. д. «Имы» Бадретдиновой, конечно, уникальны в своей неповторимости. Им нет никаких налогов в языке. Разве что взятая в ед. ч. ее находка «им» перекликается с многосмысленно глубоким «мык». А в татарском языке, к которому мы с нею имеем непосредственное отношение, это междометное  изобретение  получает прямо-таки редкостную выразительность – «ык-мык». (Только в татарском языке звук, обозначаемый при помощи знака «ы», произносится не  в полногласной, но усеченной, редуцированной форме). Если бы только эти невольные ассоциации! Нет, ведь – оторопь берет от иных  приемов бадрутдиновской стилистики – так крушит и ломает она устоявшиеся смыслы и понятия языка. Вот как ведет она речь о политических репрессиях 30-х годов, осуществлявшихся, конечно, по прямой указке Сталина: «Я – свидетель этих преступлений (шахид)». Нет, невозможно поверить  –  свидетельница  сталинских преступлений,   да еще и шахид(ка)!  Ведь  не подозревает человек, какой страшный оттенок, а именно исполнение   какой убийственно смертоносной акции обозначает это слово в языке, на котором она сочиняет. Так и хочется уточнить – а как у нее по части пояса-то? Все в полном порядке? Остается только взяться за предохранитель?  С таким-то  запасом смыслового багажа, семантических смещений, с  бесконечными уточнениями понятий,  неряшливостью, неразборчивостью письма – и прямо к высотам политологии, теориям современного мироустройства, демократии? Такое, конечно, возможно только  в наших  пенатах, но никак  –  вот где будет уместно сказать – никак  в  просвещенной Европе,  всегда высокоточной в оценке степени специальной, профессиональной подготовки кого бы то ни было. И все же постараемся не забыть истинные  побудительные причины, которые заставили ее задуматься над проблемами нашего бытия. Они, конечно,  весьма благородного свойства. Ее мучает извечный разлад, который существует между сущим и должным, противоречие между благими побуждениями и невозможностью реализовать их в обыденной жизни. Просветительский утопизм – вот как, пожалуй, точнее всего можно было бы охарактеризовать воззрения нашей героини. Вера в неизменно добрую естественную природу человека, в могущество его разума, в одухотворяющую силу красоты – вот знаменитая триада, на которой выросло учение французских мыслителей 18-го столетия –  идеология Просвещения. И еще многие десятилетия, вплоть до 20-го столетия, она продолжала привлекать  внимание своих сторонников. Вон ведь как все просто – впереди  один лишь чарующий, беспримесный  идеал  и только человеческие заблуждения, слабость незнания, непросвещенность препятствуют его немедленному достижению – такова наивнейшая в своей простоте и потому легко доступная уразумению просветительская программа. Она нашла, в частности,  отражение и в столь же однозначно простых формулах: «Определяйте значения слов и вы избавите мир от половины его ошибок». Эту-то заповедь просветителей, не подозревая об  ее истоках, и  приняла за свою веру Бадретдинова. Вся последующая история человеческой мысли, прошедшей со времени первых просветителей, когда она все более и более подходила к убеждению в несостоятельности, неприложимости их легковесной схемы к непостижимой многосложности жизни, вплоть до прозвучавшего слов гром ницшевского  заявления «Бог умер1», рушащего все разумные основания бытия, – как-будто отзвуки этой исторической драмы человечества и не докатились до ушей Бадретдиновой, все продолжающей  мыслить в категориях  поза-поза-прошлого столетия. Нет, не докатились – откуда же в таком случае это необоримое желание – вернуть, восстановить, утвердить  первозданно-истинный, коренной  смысл слов и понятий,  который-то (смысл)  единственно и в состоянии внести согласие в раздираемый противоречиями современный мир. Отсюда и сам этот праведный гнев Бадрутдиновой.  Подняв все забрала,  она принимается обличать не укладывющийся в разумные нормы  российский режим, его правителей, осуществляемую им политику и, далеко не в последнюю очередь, конечно, и меня, решительно не принимающего ее просвещенческий идеализм. Она недовольна  в том  числе  и тем, как я оцениваю личность ее родителя – «с точки зрения заржавевшей идеологии». 
Если отдать должное памяти солдата, как это, по справедливости, принято  называть  все,  уходящее  ныне, поколение  участников Великой Отечественной войны, в том числе и павшего в боях родителя Бадрутдинвой,  если назвать его настоящим героем, как я это сделал (статья «Торжество и скорбь»),  и если это и есть  «заржавевшая  идеология», –   в таком случае  я совершенно с нею согласен. «Даже фамилия моего отца, – читаем далее, – не укладывается в его логику. Он не Бадретдинов. Это моя фамилия по мужу». Обратите внимание – «фамилия  … в логику» – сказать осмысленнее  никто, конечно, не сможет. Тем более – кто муж, а кто  родитель по своей фамилии, если не делает этого   сама  Бадретдинова – статья  «День скорби».  Склоннось к эмпирике, к однозначно-прозрачной, неизменной ясности, как однозначна ее отцовская фамилия (она, оказывается-то, Гимашев) – качество, которое определяет основную особенность мышления Бадрутдиновой. Награжденный многими орденами, которые перечисляет здесь Бадрутдинова, капитан Советской Армии, политрук Гимашев Ф. А однако никак не заслуживает звания – «герой». 

О. Х. КАДЫРОВ.
(Продолжение следует.)