Казанский Дон Кихот (ч.2)

     Какая исповедальность, какая искренность, пронзительная открытость, откровенность! Эти качества лирики Топчия, соглашаясь с Рустемом Кутуем, следует перечислить первыми при ее характеристике. Ими отмечены его лучшие творения, в которых – опять-таки совсем по-блоковски – его идеал о самом прекрасном персонифицируется то в образе родины, то в пейзаже. Оттого сложно сказать, о чем, к примеру, его «Осень»: о природе или о любви. Да об этом и не задумываешься: столь ли важен предмет изображения, когда «на кону» душа человеческая:

И снова все те же картины,
Такою всегда ты была.
Наверно, сейчас паутина
Тропинки в лесу оплела, а листья все суше и суше,
И близок гусей перелет.
Прощальные песни лягушек
Доносятся с ближних болот.
Камыш наклонился устало,
И стала спокойной вода.
Такой ты была и осталась,
Такою ты будешь всегда.
Такую люблю тебя, осень,
Улыбку твою – небеса,
Глаза твои – синие плесы,
Багряные кудри – леса.
Всем чувством своим человечьим,
Всем сердцем люблю и душой,
И жду я взволнованно встречи
С прощальной твоей красотой.

     И не только душа, а и судьба. Ведь неслучайно в позднем варианте стихотворения последние четыре строки были изменены: «Люблю и грущу, что придется // Уйти навсегда от всего. Любимое все остается, // Уходим лишь мы от него». Совсем иной финал, обусловленный в первую очередь не только желанием изменить не совсем удавшийся, скажем прямо – художественно слабый, по первоначалу финал: неуместный контекстуальный повтор, «тавтологию» (чем отличается «чувство человечье», «сердце» и «душа»?) и совсем уж «пустые» последние две строки, которые, и по привычному в лирике, «общепринятому» «ожиданию», и по тому, как «вершил» свои стихи Топчий («броско», ярко, часто «аллегорично», запоминающе), совсем оказались не к месту. Но вот «логика» самой судьбы «сплетается» с логикой развития поэтической мысли – и все встает на свои места: потому столь органично звучит мысль о конечности всего сущего и о приятии этого вечного закона миропорядка, мысль о самоотречении – и в то же время утверждение вечности того, ради чего, получается, жил. Что может быть выше-то!
     В ряду подобных высоких стихов поэта мне хотелось бы особо выделить «Иногда мне хочется покоя…» – на мой взгляд, одни из самых величественных стихов Топчия:

Иногда мне хочется покоя;
Чтобы стало на сердце теплей –
Поглядеть на что-нибудь такое,
Вроде серебристых тополей,
Подышать цветами или мятой,
Или где-то в тихой стороне
По траве некошеной, немятой
Побродить с собой наедине.
Хочется, как сестрам или братьям,
И цветам, и травам, и всему
Что-нибудь хорошее сказать мне,
Отчего – и сам я не пойму.
Оттого, мне кажется, в сознанье
Эти мысли добрые пришли,
Что я сам такое же созданье
Всемогущей матери-земли.

     При их чтении мне на память приходят сроки о «невыразимом» Жуковского, Баратынского, Тютчева. Может, оттого это, что все, о чем здесь ни пишет Топчий, – мечтаемое, о самом главном в жизни человека, что в полное мере и определить-то подчас сложно или даже невозможно («что-нибудь такое»), но всегда «хорошее», доброе, светлое, ради чего рождено любое созданье» «всемогущей матери-земли».
     Все мы рождены для счастья! Мысль об этом я бы назвал стержневым пафосом лирики Леонида Топчия, настолько светлы, оптимистичны, жизнеутверждающи, хотя порой и не без «минора», стихи поэта. Так и бьется через край чувство полноты жизни, как бьются пескари в «низке» мальчика-рыболова:

Денек обжигающий, летний,
Купается солнце в реке.
Стоит мальчуган восьмилетний
И удочку держит в руке.
К воде он склоняется низко –
Скорей бы клевало, скорей!
У ног его плещется низка
Обманутых им пескарей.
С уловом вернется домой он,
Представив еще на ходу,
Как рыбку свою он обмоет,
Положит на сковороду.
И будет (ну как же не будет?)
Соседский расстроенный кот,
Мечтая о лакомом блюде,
Напрасно облизывать рот.
Стоит восьмилетний, и рад он, 
Едва поплавок задрожит…
Смотрю я завистливым взглядом
На то, как легко ему жить.
Что он ко всему безучастен –
К тревогам людским и беде,
И может поймать свое счастье
В простой неглубокой воде.

     Какова пластика, сколько живописи, колорита в обычной, казалось бы, сцене рыбалки – будто с прищуром, прикрыв один глаз (а Топчий и был одноглаз!) видно происходящее автору. И – каково ощущение счастья, сколько человечности: в утраченности, в тоске по оставшемуся в прошлом детству – и в то же время в мыслях о светлом, о мечте, с теплом и трепетом живого человеческого сердца – о человечном. Похожего звучания лучшие творения Леонида Топчия: «Девушка из предместья», «Слышишь, любимая?», «Крымская легенда», «Курган» и многие другие. 
     Отдельные стихи некоторых из них («Иным поэзия – как гостья…», «Поэты вымерли, как мамонты…», «Мне иногда себя бывает жалко…» и др.) иному, может быть, покажутся излишне «декларативными», возможно, несколько «показными». Но все искупается (позволю себе еще раз повторить ранее сказанное о поэте Рустемом Кутуем) их исповедальностью, предельной искренностью, подкупающей своей простотой признательностью – от всего сердца, «от сердца к сердцу», потому что все сказанное поэтом – о пережитом, о судьбинном. Читайте сами:

Я, друзья, не становился в позу,
Не читал пронзительных стихов.
Я в стихах предпочитаю прозу,
Из простых составленную слов.

В них делю я грусть мою и радость,
Посвящаю жизни весь свой дар.
Никаких мне почестей не надо. 
И совсем убог мой гонорар. 

Может быть, сбивался я с дороги,
Может быть, где нужно, не смолчал,
Но за все сомненья и тревоги
Я годами жизни отвечал.

Но всегда любил я час рассвета,
К ясным дням влекла меня мечта.
Хорошо, когда душа поэта
До конца открыта и чиста.

Рамиль САРЧИН.