В татарской столице (ч.28)

…подали немного ему на длани.
Но – как это не чудно –
лишь в силу 
внутренней мотивации
сварганил он за десятилетье одно
пару книг
и две диссертации.
По партийно-национальной шкале
выпало место где-то в самом низу 
Татарстана «приемному сыну»   – 
пришлось спровадить туда его башкале,
где пэчэню едят вместо азу,
в Галицию, на Украину.
Не удостоила и Москва «хохла»
особым вниманием.
Но встретила, не пожалев тепла,
объединившаяся Германия.
В ней досталось ему «поделом»: 
получил он гражданство,
немецкий врачебный диплом 
и, легко преодолев формальности, 
прямо-таки «обнаглев» совсем,                        
даже стал – нет, не угадаете, кем – 
стал он 
...немцем по национальности.
Однако и после трети века
по миру  блужданий, 
после того, как дал себе
казанского воздержанья обет,                                      
мечтает о том он,
как прилетит в Казань 
на свидание,
чтобы еще хоть разок встретить
на Волге рассвет. 
Ведь, несмотря на фактическое изгнание, 
на то, 
что был вытеснен там он в кювет,
хранит он о ней                                          
«ЛЮБОВНЕЙШЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ»,
как писал по другому поводу
побывавший в Казани трибун-поэт.
    

С. Вайнштейн.

     Наша газета публиковала воспоминания о Казани доктора медицинских наук Соломона Вайнштейна, ныне живущего в Германии. Из интереснейших воспоминаний, по независящим от редакции причинам, «выпали» страницы о профессоре Агафонове, многолетнем авторе нашей газеты. Мы восполняем этот пробел.
     Назвать эти воспоминания «Моей Казанью» мне не позволяет то, что родился и вырос я вдалеке от Волги, что не выучил татарский язык, что меня в Казани подкосили на взлете, что был там в последний раз ровно 33 года тому назад... Подобное название своим воспоминаниям («Моя Волга») дал мой близкий приятель – профессор Алексей Андреевич Агафонов. По полному праву.  Казанец, волгарь – до мозга костей.
     И еще об одном. Я не собирался писать о моей жизни в Казани. Впервые мысль сделать это подал мне мой казанский приятель профессор Эрнст Галимович Улумбеков. Мы с ним переговаривались по Skype: он в целом позитивно оценил «Мою Винницу», я сетовал на отсутствие редакторской правки воспоминаний А.А. Агафонова. Текст его книги мне переслал по интернету профессор Игорь Владимирович Федоров, работающий сейчас в ГИДУВе (использую, по привычке, это старое название нынешней академии). Я покритиковал (в разговоре с Э.Г.) А.А. Агафонова за его выглядевшее (в «Моей Волге»!) странным восхищение Президентом Татарии с сыновьями. И не потому, что я имел о них другое мнение (вообще, никакого не имел, так как их не знал),  а за то, что такой восторженности настоящим и его руководителями – не место в ВОСПОМИНАНИЯХ. Не понравилась мне, на мой взгляд, полуправда в описании некоторых событий, свидетелем которых был и я. 
     Профессор Алексей Андреевич Агафонов, с которым я много экспериментировал на тогда возглавляемой проф. Виктором Христиановичем Фраучи кафедре и вместе с которым проводил немало свободного времени на Волге и в приволжских лесах, часто говорил, что я «вирулентный». Это – когда я ему рассказывал, что начал еще какое-нибудь исследование на той или другой кафедре медицинского института, на кафедре или в лаборатории (там их было множество) ветеринарного института, в университете, что обрабатываю данные на заводской ЭВМ… До сей «вирулентности» я вынужден был «мутировать», когда понял, что никому в ГИДУВе мои диссертации особо не нужны. Кандидатская, возможно – но, только для статистики, так как я был в аспирантуре, за которую надо отчитываться. Однако же – докторская?
     И тут – непонятно с какой стороны – на меня «свалился» Алексей Андреевич Агафонов: 1926-го года рождения, русский, из служащих, беспартийный, женатый, бывший врач хирургического отделения дорожной больницы №2 Горьковской железной дороги, кандидат медицинских наук.
     Конечно, я его знал и до этого. Не обратить внимание на высокого, плотного (но еще не толстого) мужчину с красивым профилем лица, выразительными светлыми глазами, густым ежиком волос и приятным тембром громкого голоса не мог никто – ни, в первую очередь, женщины, ни мужчины. Я увидел его первый раз внизу, в раздевалке, перебрасывающегося утренними приветствиями с другими врачами. Он смотрелся «центром событий», все остальные – сопровождающей вожака восторженной толпой. В наших терапевтических ординаторских нередко говорилось об Агафонове, многие были его возраста и называли Агафонова Лешкой. А как еще, если речь шла о его завоеваниях женских сердец, о совместных с уехавшим в Москву Аркашкой Калининым (впоследствии – профессором МОНИКИ – областного научно– исследовательского института) выходках, о его фронде (оппозиции) самому заведующему кафедрой хирургии  профессору П.В. Кравченко?
     Петр Васильевич, когда клиника перешла из старого здания больницы в только что построенное новое, когда, кроме общехирургического отделения, открылось также небольшое отделение хирургии грудной полости (торакальное отделение), решил взять под свое попечение и это отделение. Отделением заведовал бывший главный хирург упраздненной Казанской железной дороги кандидат медицинских наук Абрам Овсеевич Лихтенштейн, который не позволил П.В., не имевшему опыта в грудной хирургии, и ногой ступить в отделение. (Вместе с А.О. работали хирурги Николай Никитич Морозов и Александр Яковлевич Вайсенберг. Оба – заядлые курильщики, набивавшие в мундштуки папирос вату, дабы меньше гадости вдыхать вместе с табачным дымом. И верящие в то, что такая «защита» делает курение почти безвредным.)
     Началась борьба, в которой обе стороны применяли оружие, запрещенное международными конвенциями. П В., в пылу борьбы перешел границы, указывая на сердечные (внесупружеские) симпатии своего главного оппонента. Вынужден был на партийном собрании извиниться – и возвратился на исходные позиции, удовлетворившись, в конце концов, только отделением общей хирургии.
     А.А. Агафонов – это я хорошо не раз видел – был прекрасный рисовальщик. Рассматривая больничную стенгазету, я прямо поражался, как ему удается незначительными штрихами придать маленьким фигуркам нарисованных им больничных врачей такую узнаваемость. Не умея рисовать, я всегда проникался особым уважением (и, не скрою, завистью) к владеющим этим искусством.
     И когда А.А. на листке бумаги начал при мне рисовать, как он будет расслаивать стенки желудка, как – удалять полностью или частично слизистую оболочку желудка собак … Словом, я был тут же захвачен и покорен и идеей, и методами ее реализации, и способом представления будущего действа рисующей рукой мастера. А.А. был левшой, но мог перебрасывать карандаш, скальпель, молоток, пилу... из одной руки в другую – и работать дальше. На меня – фактически однорукого (левой рукой я могу только поддержать) – и это произвело впечатление.
     Так началась наша пятилетняя совместная весьма интенсивная работа, завершившаяся в 1972 г. защитой докторской диссертации А.А. и в 1973 г. – моей докторской, часть которой составляли исследования, выполненные на кафедре оперативной хирургии и топографической анатомии медицинского института.
     Заведующий кафедрой, постоянно напевающий себе под нос арии из опер профессор Виктор Христианович Фраучи поначалу смотрел на меня косо. Это свойственно, впрочем, всем хирургам, имеющим дело с терапевтами, да еще им не знакомыми. «Хирург – последнее средство в аптеке терапевта», – говорил знаменитый немецко-австрийский хирург Теодор Бильрот (1829 – 1894). Наверное, отсюда такое высокомерие хирургов.
     Профессор П.В. Кравченко не называл интернистов иначе, как тИрапевты. И считал допустимым, преодолевая НА ЛИФТЕ вместе со свитой два этажа, разделяющие хирургическое и 1-е терапевтическое отделения, а затем крабоподобной (из-за чрезмерной полноты) походкой осиливая еще тридцать метров от лифта до ординаторской, не выпускать при этом зажженную папиросу изо рта. Лишь в палату к больному, которого его просили посмотреть, он не решался войти с папиросой. И тИрапевты должны были найти способ ее устранения, так как пепельницы у нас в ординаторской не было.
     В.Х. Фраучи в это время готовил к изданию свой учебник по топографической анатомии. Часть рисунков он выполнил сам, часть – была работой А.А. Показав на один из рисунков, В.Х. с некоторым ехидством (он, вообще, был весьма милый человек) спросил: «Что это?». Я, тоже не совсем лыком шитый, сразу узнал операцию перевязки семявыбрасывающего протока и отчеканил: «Операция Мао Дзэдуна!» (в то время такая операция широко проводилась в Китае для уменьшения рождаемости и стремительного роста населения). В. Х. сперва не усек иронический смысл моего верного ответа, но когда до него дошло (это длилось всего несколько секунд), он с удивлением посмотрел на А. А.: мол, есть, оказывается, и  т а к и е  терапевты?!
     С того дня В.Х. всегда был со мной приветлив, показывал новые иллюстрации к будущей книге (она вышла в Издательстве университета).
     Отмечу сразу: в работе с А.А. мне не принадлежала ни идея, ни ее воплощение (технические детали операционной техники). Что в ней было А.А.,  а что  профессора М.З. Сигала – не могу сказать. Но, без сомнения, «агафоновского» так много, что сомнений в его исследовательских талантах быть не может.
     Что же входило в мои обязанности? Исследование секреторной функции желудка у собак до и после оперативных вмешательств, биопсия слизистой оболочки во время ее восстановления. Не всегда – помощь во время операций: например, инфузии. На лаборантов надеяться можно было с оглядкой. Старшая лаборантка кафедры (врач!) заходит в операционную и жалуется А.А.: «У собаки шкура дырявая. Вся жидкость вытекает – и собака лежит в луже». Идет операция другой собаки, первая собака выходит из наркоза. Иду к первой собаке: лаборантка пробила инфузионной иглой шкуру насквозь и конец ее торчит из шкуры: из него капает раствор. И смех, и грех!
     Но собак надо было сначала достать. Представьте себе, в сильный мороз, в кромешной тьме в четыре часа утра на дежурных трамваях и пешком добираемся с А.А. до места далеко за городом, откуда выезжают на отлов собак «специалисты» этого дела. А.А. заказывает собак – низкорослых, широкогрудых, совершенно не породистых. Эти лучше других переносят операции. Собаколовы получают спирт как задаток, адрес доставки.
     А.А., приняв собак, тут же дает им имена врачей железнодорожной больницы. И, как с рисунками в стенгазете, сходство заметно. Глаз у А.А. был наметанный. Кстати, среди множества талантов А. А. был один, где я в такой же степени (подчистую) проигрывал в сравнении с ним, как и в рисовании. Он умел найти общий язык и с воспитанным по-швейцарски профессором Фраучи, и с мужем профессора Ирины Николаевны Волковой – пожилым евреем, продрогшим на субботнике – его он отпаивал горячим чаем в своем кабинете. И со скитавшимися десятилетиями по тюрьмам волжскими браконьерами, сочувствуя им, не заработавшим пенсии («На немца что ли мы на лесоповале вкалывали?»). И с «непросыхающими» собаколовами. И с таксистами. И так далее. А мне это было недоступно, несмотря на мои «артистические способности», о которых была и еще пойдет речь.
     Однажды в животнике началась эпидемия. Когда умерла первая собака, мы всполошились. Некоторые собаки были в эксперименте уже многие  месяцы и им, как говорится, цены не было. А теперь вообразите себе невозможное. По улице к ветеринару (где-то на Булаке, ближе к Кремлю) следуют А. А. и я. У каждого в руках по 5-6 поводков с собаками. Народ не понимает, народ любопытствует, народ веселится, народ возмущается: мы занимаем весь тротуар.
     Диагноз – чумка. Лечения, в общем, нет, но на всякий случай я прихожу и дважды в сутки ввожу собакам бициллин. К счастью, в больничной аптеке не знали, куда его деть (срок годности истекал) – и отдали мне с благодарностью. Больше ни одна собака не погибла.
     А еще заметил я, что после посещения животника и контакта с собаками (я этим занимался до работы!) в трамвае стоящие около меня пассажиры как-то дергаются. «Расследование показало», что я сажусь на кольце в трамвай вместе с бесчисленными «зайцами» – собачьими блохами, пригревшимися у меня в штанинах. Но одевался я всегда легко, а у других пассажиров под одеждой было теплее. И они перескакивали к ним, кусались – пассажиры дергались. Первоисточник напасти, слава богу, определить им было невозможно.

     Соломон ВАЙНШТЕЙН.
     (Продолжение следует.)

     На снимке: профессор А.А. Агафонов.