В татарской столице (ч.2)

     Я, Вайнштейн Соломон Григорьевич – профессор, доктор медицинских наук – родился 20.06. 1938 г. в Виннице. Мать – Кадиш Клара Мироновна (1908, Хмельник Винницкой обл. – 2000, Иерусалим).  До войны и в 1945-1970 г. г. моя мать работала главным врачом 1-й детской больницы г. Винницы, в войну была начальником отделения госпиталя, директором медицинского техникума (г. Шадринск).  С 1991 г. проживала с младшим сыном в Израиле.  Отец – Вайнштейн Григорий Соломонович (1908, Одесса – 1942, ст. Лог под Сталинградом). До войны работал врачом-хирургом, в войну – военврач 3 ранга – начальником военно-санитарного поезда. В 1948 г. мать вышла вторично замуж за адвоката Крымского Владимира Иосифовича (1899-1988), имевшего сына Иосифа (1926-1986) от первого брака.  В 1948 г. у матери и отчима родился сын Мирон.
      В 1945-1955 г.г. я учился в 4-й средней школе г. Винницы, в 1955-1956 г.г. – в Курском, а в 1956-1961 г.г. – в Винницком мед. ин-те им. Н. И. Пирогова. В течение двух лет  работал участковым врачом в г. Белгороде, в 1963 г. стал аспирантом 2-й кафедры терапии  Казанского гос. ин-та усовершенствования врачей им. В. И. Ленина. В 1966 г. защитил кандидатскую, в 1973 г. – докторскую диссертацию. В 1979-1988 г.г. заведовал кафедрой терапии фак-та усовершенствования врачей Тернопольского мед.  ин-та.  В 1988-1990 г.г. проживал в Москве, занимался консультационной работой.  Со второй половины 70-х годов находился под постоянным надсмотром сотрудников КГБ.  До 1989 г. был «не выездным».
     В 1990 г. по приглашению из ГДР прибыл как турист в уже объединённую Германию и, получив от немецких властей гарантию права на проживание, в Москву не возвратился, хотя такого исхода, при отлёте из Москвы, в моих планах не было. До 1995 г. учил немецкий язык, работал не по специальности, подучивался немецкой медицине. Врачебная деятельность  в ФРГ – с 1995 г. по настоящее время (2013).  Моя научная работа со времени переселения в ФРГ прекратилась, но всё ещё, от случая к случаю, публикую небольшие статьи в немецких и российских изданиях. Всего мною опубликовано более 225 научных работ (5 монографий), получен ряд авторских свидетельств на изобретения.
     Жена – Карташова Лидия Николаевна (1938, с. Макаровка, Иванинского р-на Курской обл. – 1985, Тернополь). Детей с их семьями «перетянул» в Германию в ещё в 90-е годы прошлого века.   Семья у нас была интернациональной: одна невестка – украинско-татарского происхождения, вторая – «чисто» татарского, а зять – из палестинских арабов, переселившихся в 1967 г. в Иорданию. Сейчас мы уже более 10 лет – граждане ФРГ, то есть, немцы. Трое внучек учатся в вузах (уже получили степень бакалавра), внук – школьник. В семье фамилия Weinstein соседствует с арабской фамилией. В немецких краях Weinstein/ы – более 600 лет, ибо впервые фамилия Weinstein, по сохранившимся документам, зафиксирована в городке Znaim (ныне – моравском Znojmo, у границы с Австрией) в 1397 г. Что касается связи нашей семьи с Винницей, то город остался близок только мне. Дети родились и выросли в других местах. В Виннице заросли травой могилы моей няни и дедушки, но могилы моих бабушки, жены, отчима, сводного брата и его сына нам пока удаётся поддерживать в порядке. Могилы находились или находятся на пяти винницких кладбищах.

1. Как и каким я попал в Казань.

     Направили после окончания института меня в распоряжение отдела здравоохранения Белгородского облисполкома. Всё было не просто (об этом — в «Моей Виннице»), но вот мы с Лидой (моей женой, первой получившей после окончания института в соседнем с Белгородом Курске распределение в эту область) беседуем в отделе кадров облздравотдела. Врачи, говорят нам, нужны везде, но жилья для врачей нет нигде. Рекомендуют попытаться в Прохоровке.
      Вы, конечно, слышали о крупнейшем в истории Прохоровском бронетанковом сражении? На Курской дуге, в июле 1943-го года. Через 18 лет стоял я на этом поле боя полутора тысяч танков, слушал объяснение случайно встретившегося мне местного жителя. Он рассказывал охотно, видно, уже в тысячный раз. Впечатлило!
     «Впечатлило» и показанное мне, по распоряжению главного врача Прохоровской районной больницы, жилье, которое нам могли предоставить. Это был — фактически — утеплённый (с прорехами в стенах и крыше) сарай (или даже хлев), в который провели электричество и встроили подозрительную по виду печь с плитой (топить её надо было углём). Два отсека (комнатами и кухней я их назвать не смог бы) сего убежища были суммарно площадью не более  25 кв. метров. «Удобства» даже не подразумевались.
     Устроились мы в Белгороде, в Областной станции переливания крови. Лида — в лаборатории, я — врачом, ответственным за переливание крови на периферии. Ночевали там же, в одном из помещений станции. И так — в течение примерно нескольких недель, пока не удалось снять жильё.
     За это время я объездил большую часть области, увидел убожество периферийного здравоохранения. Холодильники, например, были редкостью — и кровь хранили в подвалах, на бочках с квашеной капустой. В Короче, в районной больнице я встретил сокурсника Лиды (и моего — в 1955-1956-х годах). Спросил его, почему в коридорах стационара больницы висят ещё в царские времена приделанные к стенам таблички-предупреждения «На пол не плеватЪ». Ответил: «Потому что и сейчас плюютЪ».
     Как только нам удалось найти жилье, я тут же покинул Станцию переливания крови и перешёл на работу участковым врачом. Огромный участок на окраине города — Крейда. Там, в помещении здравпункта мясокомбината я принимал больных, после чего шёл по вызовам на дом. 
     Если вызовы были в отдалённый на километры от здравпункта Посёлок железнодорожников, то из поликлиники, что размещалась в центре города, мне присылали машину. Не всегда, правда. Но что молодому врачу два-три  километра пешком?! А в период эпидемии гриппа — и  более (после приёма нескольких десятков больных в здравпункте)…
     Когда подходили к концу два года обязательной работы по месту распределения, я начал рассылать в различные места просьбы о приёме в аспирантуру. Как-никак, я занимался в студенческих научных кружках на нескольких кафедрах института — и чувствовал призвание к научной работе. Конечно, я хорошо понимал, что отсутствие партийности и присутствие национальности будут значимым минусом при обсуждении моей кандидатуры. Но, попытка — не пытка. Тем более, что у меня было одно преимущество: сданные ещё весной 1963-го года все так называемые «кандидатские экзамены», без которых к защите кандидатской диссертации никого не допускали. Экзамены я сдавал своим же учителям в Винницком медицинском институте. Это было не очень трудно, так как подразумевало некоторое снисхождение. Профессор-терапевт Михаил Ефимович Милимовка поставил мне «отлично», хотя я и не мог ничего рассказать о симптоме Казем-Бека. (В 1896 г. А. Н. Казем-Бек поставил прижизненный диагноз аневризмы левого желудочка и впервые приметил при ней характерный признак — несоответствие между сильным и поднимающим «соответствующее межреберье» верхушечным толчком и малым «ослабленным пульсом на лучевой артерии». Этот диагностический признак получил название симптома Казем-Бека, и как таковой термин употребляется до сих пор.)  Я даже не знал, что Александр Николаевич Казем-Бек (1859-1919) — работал в Казани. И тем более не мог предполагать, что на полтора десятилетия с лишним «зависну» сам в этом городе.
     Объявления о конкурсах тогда печатала «Медицинская газета», откуда я и узнавал о конкурсах в аспирантуру по терапии. Посылал документы на конкурс не менее пятнадцати раз.
     Эх, как было интересно сейчас ещё раз перечитать ВСЕ полученные мною ответы или посчитать отсутствие таковых! Но у меня сохранились только некоторые из писем, которые я получил из институтов, куда направлял документы на конкурс. И то, сохранились они только потому, что я планировал их собрать вместе, прокомментировать и послать в Москву. Чтобы там полюбовались на «работу на местах». Но, в конце концов, я в аспирантуру поступил — и гнев мой остыл.
     Лишь один ответ был откровенным: «не прошли по конкурсу», а был ли последний формальным (давно подобрали своего кандидата) или нет — для меня не имело значения. Другие — уклончивы: мол, конкурс переносится на следующий год, отменяется. Третьи — откровенно лживы: конкурс уже состоялся,  хотя  сопоставление дат позволяло сразу же всё поставить на свои места.
     И вдруг — письмо из Казанского ГИДУВа: ...пришлите реферат на тему...  Я не верил своим глазам! И до сих пор с волнением перечитываю этот листок: потому и храню его уже ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ. Вместе с конвертом.
     Письмо подписано Галиной Измайловной Степановой — легендарной сотрудницей ГИДУВа .  В институте, поговаривали, она начинала работать чуть ли не во времена его основания; уже долгие годы заведует отделом кадров. В начале шестидесятых ей было, наверное, уже под семьдесят. Маленькая, сухонькая, сгорбленная, с деформированными суставами пальцев, тугоухая  старушка. Со всеми ровна, доброжелательна. Ничего не забывает, все материалы готовит во-время. На работе — допоздна, может быть, даже иногда где-то на работе и ночует. Постучишь в обитую жестью дверь отдела кадров вечером и видишь там Галину Измайловну, сшивающую толстой иглой с суровой ниткой личные дела сотрудников института.  Освещение в отделе кадров было слабоватое, Галина Измайлова особой остротой зрения в эти годы уже не отличалась. Посему ровной подшивка личных дел оказывалась редко.
     Что такое — перерыв на обед? Принесут с кухни терапевтической клиники супчик с ломтиком хлеба — поест, не принесут — и так сойдёт. Семьи у Галины Измайловны не было, жила вместе с сестрой. Сестра умерла, а вскоре, в середине шестидесятых — и Галина Измайловна. И сразу же в отделе кадров стало больше сотрудников: работали по часам. А Галина Измайловна справлялась со всем лишь с одной помощницей-машинисткой.
     Не знаю, сколько осталось людей, помнящих эту героическую труженицу, но уверен — совсем не много. Потому и начал я рассказ о ГИДУВских сотрудниках с неё, чьё письмо стало для меня пунктом отсчёта 25-летнего пребывания в науке.
     До Харькова от Белгорода совсем недалеко — и железнодорожный билет у меня был бесплатный. Дело в том, что мне надоели проверки моей работы руководством поликлиники. Потому что проводились они довольно странно: во время моего отсутствия (я был на вызовах) проверяющие рылись в медицинских карточках моего участка. После первой такой проверки я высказал своё возмущение, после второй — подал заявление об уходе. И перешёл на работу в железнодорожную поликлинику.
     В железнодорожной поликлинике я выполнял работу линейного врача (обслуживание вызовов на дом от железнодорожников, проживающих не далее трёх километров от железнодорожных путей) и немного работал (если не было вызовов или их могли выполнить линейные фельдшера) в стационаре небольшой больнички железнодорожников.

Соломон ВАЙНШТЕЙН.
(Продолжение следует.)