2 марта 2024 г. независимая общественно-политическая газета
Главная Общество Ресторан "Пекин" (Отрывок из мемуаров "Вот и все… я пишу вам с вокзала"), ч.2
Рубрики
Архив новостей
понвтрсрдчетпятсубвск
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
       

Ресторан "Пекин" (Отрывок из мемуаров "Вот и все… я пишу вам с вокзала"), ч.2

21 сентября 2013 года
Ресторан "Пекин" (Отрывок из мемуаров "Вот и все… я пишу вам с вокзала"), ч.2

     Наверное, дотошные читатели обратили внимание на фразу, которую я обронил о сервировке: «каждый раз сервизы могли быть разными», и засомневались в «звездности», «мишленовости» «Пекина». Все верно, точно заметили, в хорошем ресторане предполагается однотипная посуда с логотипом заведения. Именно такой «шик» предлагает сегодня любой известный ресторан хоть в Париже, хоть в Москве. Иногда мне кажется, что вся элитная посуда нынешних «мишленов», особенно винные бокалы, фужеры для шампанского, чайные и кофейные сервизы, заказаны у одного производителя. Теперь, пожалуйста, внимательно следите за текстом, погордитесь запоздало, что мог предложить клиенту московский ресторан «Пекин» в советское время. Такое вряд ли было когда возможно в Париже, в Лондоне, Мадриде, Вене, об Америке с ее топорным фаянсом и говорить не буду.
      В самом начале 50-х, в год открытия «Пекина» перед властями невольно возник вопрос – как обеспечить такой гигантский, двухзальный (о втором, банкетном, зале я еще не рассказывал, потерпите, пожалуйста) ресторан достойной сервировкой? Только закончилась война, и в государственных фондах хранилось немыслимое количество трофейной посуды, разумеется, не для общественных столовых. Можно без особой натяжки назвать эту трофейную посуду музейной, исторической. По решению Нюрнбергского суда нам в счет репарации досталось много уникальной сервировки из немецких дворцов и хранилищ Германии. Немецкий, мейсенский, фарфор уже был хорошо известен в Европе с начала 17 века. А традиционный немецкий голубой и вишневый хрусталь для многих из нас оказался открытием, ведь наши хрустальные заводы производили, в основном, обычный хрусталь, а в антикварные магазины мало кто заглядывал. Но и это еще не все, переведите дух. В государственных запасниках того времени хранилось несметное количество фарфора, серебряных изделий, столовых приборов сотен и тысяч наименований, экспроприированных у богачей в революцию. Русская знать знала толк в роскошной жизни, на нее работала вся европейская индустрия. Двери этих сказочных хранилищ были широко распахнуты перед дирекцией «Пекина». Возможно, такое добро получили и «Националь», и «Москва», в них я тоже встречал редкую посуду. Названные рестораны были расположены в одноименных гостиницах. Там, в основном, проживали иностранцы, но эти рестораны я знал плохо, хотя и бывал там.
      Вот почему на день рождения или на помолвку в «Пекине» могли накрыть стол, на котором стоял сервиз на тридцать шесть персон, сделанный некогда для дома Габсбургов, Тиссенов, а к нему прилагалось и немецкое фамильное серебро с монограммами немецкой знати 18-19 веков. Больше всего я радовался, когда в большой компании нам выставляли русский фарфор Кузнецовских и Александровских заводов, вот к ним подавались серебряные приборы с монограммами известных некогда русских дворянских фамилий. Я пытался угадать, чьи фамилии обозначали эти вензеля, и ни разу не отгадал. Мне было у кого об этом спросить в «Пекине», но об этом человеке хочется сказать отдельной строкой.
      Я знал из нескольких источников, благодаря своему любопытству и дотошности, что серебряной посуды и приборов в подвалах ресторана «Пекин» имелось больше полутора тонн! Немыслимое антикварное богатство! Вот такой рекорд никакому Гиннессу и не снился. В «Пекине» для официантов существовало негласное наказание – провинившиеся обязаны были в свой выходной день, на три часа, приходить в подвалы ресторана, где находилась специальная комната для чистки серебра. Я однажды заходил в эту комнату. Подобные помещения любители ретро – кино иногда видели в старых английских фильмах. Чистка серебра – это целый ритуал, специальные щетки десятков видов, бархотки, крема, пасты. Почти все официанты «Пекина», уверен, считали себя большими специалистами по серебру, через их руки прошли буквально тонны ювелирно-изящных серебряных приборов.
      Несколько раз встречались мне и великолепные гарднеровские сервизы в зеленом и розовом цветах, я обратил внимание на их цену в московских антикварных магазинах – стоили они очень прилично. Но гарднеровские изделия, несмотря на дороговизну, не задерживались на прилавках, в Москве во все времена, при всех режимах богатых людей было пруд пруди. Наверное, немало увозили и грузины, о которых упоминал Джунашер Кварацхели. Возможно, кто-то резонно спросит – а как же насчет китайского фарфора, особенно костяного, он ведь тоже уже века на слуху? Да. Конечно, Китай – родина фарфора. В «Пекине» имелось много китайской посуды, сделанной именно для московского ресторана, «новодел», как выражаются современные архитекторы, но костяного не было, точно. Тонко-изящный костяной фарфор не рассчитан на ресторан. Китайская посуда находилась в постоянном обороте, увы, оттого и часто билась. Повторюсь, те редкие немецкие, русские старинные сервизы использовались только для индивидуальных заказов. Кстати, гостей предупреждали о ценности сервизов и приборов. Роскошная, с историей, сервировка придавала встрече, банкету особое торжество, значимость. Возможно, для некоторых это и были первые встречи с антиквариатом.
      Забегу немного вперед. В 1978 году я впервые был в Париже в составе делегации творческих работников Ташкента. Компания собралась немаленькая, двадцать четыре человека, отправлялись во Францию, конечно, как и возвращались, через Москву. В Париже мы пробыли десять дней, нам предлагалась очень интересная, насыщенная программа. Жили мы в центре города, в очень дорогой гостинице, это стало понятно гораздо позже, когда я начал наведываться в Париж индивидуально с супругой. Завтракали и ужинали мы при гостинице, а вот обеды нам организовывали в разных ресторанах в той части Парижа, где проходили наши экскурсии и встречи с коллегами. Очень удобно, и в разных ресторанах побывали. Хотя с деньгами были проблемы, меняли нам всего по сто рублей, но какое внимание, уважение мы испытывали к себе, не забыть! Сегодня в Париж приезжают небедные люди, живут они в лучших отелях, сорят деньгами в ресторанах и магазинах, но уважения к ним никакого, это мягко говоря. Почему? Потому что за ними нет великой и достойной державы, мы со своим воровством, казнокрадством, неумением распорядиться данным нам Всевышним природным богатством и территорией, стали посмешищем в мире.
      За десять дней в Париже мы сдружились, компания была среднего возраста, только двоим профессорам из университета САГУ, который некогда основал Владимир Ильич Ленин, было немного за пятьдесят. У всех в Москве по возвращении оказались дела, но мы решили устроить прощальный вечер группы и в Москве. Когда разговор зашел о выборе места, я предложил «Пекин», хотя многие настаивали на «России». Но один из профессоров, оказывается, защищал докторскую диссертацию в Москве, и банкет по этому случаю его друзья-москвичи организовали в «Пекине». «Пекин» произвел на профессора неизгладимое впечатление, но он, видимо, знавший ситуацию с ресторанами в Москве, с опаской спросил у меня – а как мы туда попадем, дорогой Рауль, это вам не Ташкент? Я заверил, что гарантирую лучшие места и меню беру на себя, потому что хорошо знаком с кухней «Пекина».
      Чтобы накрыть стол по высшему разряду, мне даже пришлось зайти к директору ресторана, он был из бывших заведующих залом и знал меня как завсегдатая, часто живущего в «Пекине». Он, шутя и всерьез, определил нашу компанию в разряд делегации работников культуры из солнечного Узбекистана – видимо, ранжир, который я всегда ощущал, все же существовал. Составить меню для меня не представляло сложности, нужно было только найти баланс между европейской, русской и китайской кухнями. Здесь, наверное, следует пояснить, что хотя ресторан был китайский, в нем все же присутствовала европейская и русская кухни высокого класса. Москвичей и гостей столицы приучали к китайской кухне постепенно. Чтобы не испортить никому вечер следовало избегать радикальных блюд Поднебесной, как, например, черные яйца, выдерживавшиеся в особом грунте почти неделю, да и других, чересчур острых или перченых, имевших резкие и непривычные для нас запахи. Я знал пять-шесть гастрономических шедевров, пользовавшихся в «Пекине» большой популярностью, но даже ими не стал рисковать. К этим китайским яствам нужно было привыкнуть и выбирать их самостоятельно. Я помню первые наставления, предупреждения официантов о китайской кухне – если выносишь запах и вкус соевого соуса, не имеешь ничего против кунжутного масла, которое широко используется не только в китайской, но и в восточной кухне, любишь острую и перченую еду– то путь вам в наш ресторан открыт.
      Составляя меню для группы, я не особенно волновался: в Узбекистане кунжутное масло в ходу, оно самое дорогое из растительных, уступает по цене только оливковому, любят его особенно в Хорезме, Ургенче, Бухаре и Самарканде. Соевый соус для ташкенцев тоже не в новинку, полуподпольные корейские ресторанчики-забегаловки пользуются спросом, готовят там кукси – острую корейскую лапшу в горячем и холодном виде. Китайская кухня замечательна тем, что в ней много горячих и холодных закусок и порции маленькие, не понравится – отодвинешь в сторону. В горячих закусках мне очень нравилась жареная нарезанная соломкой вырезка из свинины или телятины с нежными ростками бамбука. С ростками бамбука жарили и ребрышки молодых барашков. У китайцев в разряд закусок входят и пять-шесть видов мелких пельменей, жареных или отварных без бульона. С бульоном пельмени подаются уже как первые блюда, только пельмени чуть крупнее, но с такими же разными начинками. Особенно нравились мне пельмени чисто из гусиного мяса, у татар они называются «жениховскими», но китайские отличаются присутствием не принятых у нас специй. Мясные пельмени со свининой, говядиной, бараниной и из разных смешанных сортов мяса – все они сдобрены редкими травами, специями и имеют вкус совершенно не мясной.
      Заказал разные пельмени и я, как закуску. Одной китайской закуской, как бы она ни была хороша, я не собирался ограничиваться, потому что «Пекин», как и «Центральный» и ресторан ЦДЛ, считался одним из лучших ресторанов русской кухни в Москве. Какие заливные с осетриной, с телячьими языками, грибные жульены в небольших кокотницах с пылу, с жару, здесь подавались – не высказать! А какая разнообразная рыбная нарезка из осетровых, из нежнейшей семги, таявшей во рту, какие балыки холодного копчения, севрюги горячего копчения – дух захватывало! Вся эта русская кухня всегда предлагалась в «Пекине». А какая сельдь-иваси, крупная, жирная, малосольная – такую ныне ни за какие доллары-евро не сыщешь, а к водке лучшей закуски не придумали. Если еще с ней подать горячую картошку с солеными мелкими «нежинскими» огурчиками, как обычно и подавали селедку в «Пекине» – век не забудешь. Да еще если рядом будет китайская красная капуста, в меру острая, хрустящая, которую китайцы солили вместе с зелеными, чуть созревшими, яблоками и сливами, вот эту закуску всегда просили повторить, стоила она 37 копеек.
      К тому времени уже была «Столичная» водка, «божья слеза», в высоких тонких бутылках со сталинской высоткой на этикетке. Куда нынешней «Белуге», которая стоит в сто раз дороже, до той «Столичной». Кто не пил ту «Столичную», тот уже никогда подобное не попробует ни за какие деньги, теперь вся водка только ценой и красочностью бутылок отличается.
      Чтобы не промахнуться с основным горячим блюдом, я решил рискнуть, вся равно одним блюдом всем не угодить. Решил заказать по восемь порций разного горячего, чтобы был выбор. Из дичи заказал куропаток, очень редко бывавших в «Пекине», со сложным овощным гарниром и с каперсами, осетрину, запеченную в сметанном соусе с белыми грибами и одно китайское блюдо – нежную телячью вырезку, запеченную в духовке с ростками бамбука и черными грибами, официанты называли их пекинским трюфелями. И ведь надо же – всем угодил! Со спиртным у меня вопросов не возникало, никаких китайских вин и водок я не планировал. Хотя ханжа – китайская водка, настоянная на змеях, насекомых и разных гадах, предлагалась в широком ассортименте. Ханжа продавалась в бутылках-фляжках и выглядела очень привлекательно, стоила дешево, на что и ловился клиент. Ханжа была розовая, зеленая, белая, золотистая, темная, как коньяк. Много предлагалось и китайского вина в красочных бутылках. И ханжу, и вино посетители забирали с собой на подарки. Я не уверен, что дарящие хоть раз услышали в ответ слова благодарности. И ханжа, и вино – гадость несусветная, я вообще не видел, чтобы кто-то ее заказывал из завсегдатаев. Кстати, сами китайцы пьют редко, я видел это сам в Китае. Вобщем, хуже китайской ханжи я ничего не пил, только однажды попробовал немецкую «горбачевку», переданную из Мюнхена мне в подарок уехавшими из Мартука немцами. Мерзкая до невозможности, как и сам Горбачев, как выразился один из моих братьев. Бог шельму и водкой метит.
      Сказанное никак не относится к китайскому пиву. Пиво китайцев научили варить мы, русские, в Москве. Первые выпускники «Плехановки» китайцы-технологи сохранили все сорта русского пива, которым их научили в институте. Многие утраченные наши рецепты можно восстановить только через Китай. Сегодня в России ставят пивные заводы исключительно по чешской, немецкой, голландской технологии.
      Для женщин я заказал изумительные белые полусладкие грузинские вина: «Тетра», «Твиши», «Оджилеши», редко встречавшиеся в продаже. Для мужчин заказал несколько бутылок любимого Сталиным «Киндзмараули», и «Хванчкару», которую обожал сам. Скоро эти вина, как обещал Г.Онишенко, должны снова появится на российских прилавках. И, конечно, несколько бутылок «Столичной», вся закуска, хочешь – не хочешь, тяготела к водке. Воду на стол я заказал, по тем временам, стандарт – «Боржоми», в ту пору о подделках, контрафакте мы, к радости, и не слышали.
      Решил я побаловать своих земляков и пивом, ташкентское, к сожалению, никакой оценке не подлежит. Я отказался от чешского и немецкого, предложенного мне директором, но попросил некогда знаменитое «Бадаевское», оно уже в 60-х выпускалось в бутылках объемом 330 мл. и продавалось только в известных ресторанах. У «Бадаевского» была и замечательная бутылка, с верху до низу ребристая. Словно изумрудно-стеклянный винт, и этикетка отличалась красивой полиграфией. Изумительное пиво, я не вижу его уже лет тридцать, а жаль.
      Когда я за час до прихода ташкентских земляков спустился в зал, чтобы проверить готовность к банкету, моему удивлению и восхищению не было предела, официанты расстарались! Возле широкого окна сдвинули два больших стола, стулья-кресла, выставленные вокруг, составили великолепное каре. Столы, покрытые белоснежными скатертями, «горели» голубым пламенем – был выставлен большой, на двадцать четыре персоны, кобальтовый с золотом сервиз кузнецовского фарфора. Все тарелки, блюда, соусницы в золотых монограммах «Е» и «Ж», очень сложных по написанию. Серебряные приборы, с такими же монограммами, лежали возле каждого комплекта тарелок. Уже были поставлены фужеры для воды – красного хрусталя, и голубые для вина. Водочные рюмки стояли на серебряном подносе с теми же вензелями. Меня поразило, что салфетки не просто были фигурно уложены на тарелки, а каждая из них была протянута в серебряное кольцо все с теми же таинственными буквами «Е» и «Ж». Я это видел впервые. Фарфоровые тарелки, покрытые кобальтом и расписанные золотом, выглядели как будто только из магазина, такова была их сохранность, такова была качественная работа, что и век сервизу казался нипочем. Официанты уже подносили воду, спиртное, ставили серебряные ведерки с колотым льдом для белого вина и «Столичной».
      – Ну, как? – окликнул меня вальяжный метрдотель Сергей Иванович с гордостью.
      Я благодарно приобнял его и только сказал:
      – Спасибо, с меня причитается, не осрамили перед земляками.
      Банкет удался на славу, была и запомнившаяся навсегда изюминка вечера. В ту пору немецкая группа записала новый шлягер «Чингисхан», и мы в Париже купили кассету, которую часто крутили в экскурсионном автобусе, так она пришлась нам всем по душе. Во время танцевальных пауз в ресторане мы попросили оркестр поставить нашу кассету. Она и для музыкантов оказалась новинкой, понравилась она и всем отдыхающим в тот вечер, ставили ее по «просьбе трудящихся» раз десять. С этого вечера 1978 года прошло тридцать пять лет, многих уже давно нет, иных разбросало по свету, но когда до распада СССР мы встречались в Ташкенте, то непременно с восторгом вспоминали тот майский вечер в «Пекине». Для нас он остался самым ярким и запомнившимся в жизни. Ходите почаще в ресторан в хорошей компании!
      В ту пору в моде были японские часы и японские магнитофоны. Однажды, кто-то побывавший в Токио, сказал, что за обед в ресторане в Японии можно купить очень хороший магнитофон. Мы не верили – обед и магнитофон, вещи несопоставимые. Сегодня за обед в Москве можно купить три японских магнитофона. Наконец-то мы хоть в чем-то обогнали Японию, а то японцы на наш вопрос – насколько мы, россияне, отстали от Японии? – отвечали – навсегда. Наверное, скоро будем ездить обедать в Японию.
      В молодости, да и сейчас я по-прежнему восхищаюсь романом Валентина Петровича Катаева «Юношеский роман». В журнальном варианте, опубликованном в «Новом мире», он имел длинное и скучное название. Время о т времени я глубоко ныряю в его страницы, чтобы глотнуть воздуха 19 и 20 веков одновременно, он написан о событиях, случившихся на стыке двух веков. Дышу, но не могу надышаться, оттого ныряю снова и снова. Волшебный текст, сохраняющий не только время, быт, но и воздух эпохи. Утверждают, что в такие переходы из века в век случаются судьбоносные мировые открытия, создаются новые школы в живописи – в нашем случае: импрессионизм, абстракционизм, авангард, модерн, наив, кубизм, сюрреализм, супрематизм. Появляются новые произведения в литературе, пишется высокая музыка, пишутся новые оперы, создаются симфонии, кантаты, концерты для больших оркестров, появляются голоса, с которыми ассоциируется вечность. На стыке веков утверждаются великие имена, которые останутся в истории человечества. Из рубежа 19 и 20 веков я могу привести сотни подобных примеров, уже ставших хрестоматией навсегда, но они известны вам и без меня. Подобного, по аналогии с прошлыми веками, ожидали и на стыке 20 и 21 веков, но как бы я ни хотел похвалиться своим временем, но в конце 20-го века ничего значимого для человечества не произошло, кроме развала СССР, взлета Китая и мирового финансового кризиса, который, похоже, становится перманентным на все оставшиеся века.
      Ничего выдающегося не произошло и в мировом искусстве, кроме того, что повсюду умерло много выдающихся деятелей культуры, начиная с Ростроповича до Паваротти, от Феллини до Тарковского, от Мастрояни до Янковского, от Бунина до Катаева. Почти умерло кино Франции, Италии, Германии – великих кинодержав 20 века. Со времени развала СССР и за тринадцать лет истории новой России в новом веке, мы только проедали наследие СССР, а в искусстве перелицовывали все, что можно перелицевать. Раньше перелицовывали наизнанку старые костюмы и пальто, теперь взялись за кино, пьесы, спектакли, песни – сплошь ремейки. И те крайне неудачны, проваливаются с треском, ведь нам, читателям и зрителям, есть с чем сравнить, сопоставить. Я представляю – когда уйдет наше поколение, какая профанация начнется в литературе и искусстве, да и во всем остальном.
      Вернемся ненадолго к роману В.П.Катаева. Если бы вы знали, как в штыки встретила его новый роман официальная критика! Кажется, не было ни одного серьезного журнала, газеты, альманаха, где не «лягнули» бы «Роман Саши Пчелкина, написанный им самим» – так назывался «Юношеский роман» в первоначальной публикации в журнале «Новый мир». А я в это же время переплел в книгу все номера журналов с романом и с волнением, и восхищением читал его во второй и третий раз. То же самое у меня произошло и с «Великим Гетсби» Ф.С.Фицджеральда, я уже писал об этом в своих мемуарах. Только в том случае критики гробовым молчанием встретили выход его книги «Великий Гетсби» в 1965 году, зато, спустя годы, на Фицджеральда и его романы у них у всех сразу разом открылись глаза.
      Вращаясь в литературных кругах Москвы, я уже знал много, даже слишком много о своем любимом писателе, в основном, сведения негативного характера, но это никак не влияло на мое отношение к Катаеву, даже наоборот, потому что даже я, начинающий писатель, сталкивался с завистью – «…издается в Москве...»
      Ольга Куприяновна Землянская, многолетняя заведующая отделом прозы журнала «Звезда Востока», тайно симпатизирующая мне, несколько раз предупреждала: «Дорогой Рауль, будьте незаметнее, сдержаннее, у вас столько завистников, недоброжелателей». «Почему, – удивлялся я, – я в литературу пришел со стороны, из строительства, первый же рассказ опубликовал в Москве, оттуда же получил приглашение на съезд молодых писателей, там же мне предложили издать книгу в «Молодой гвардии», я никому в Ташкенте не переходил дорогу, в СП бываю редко, мало с кем общаюсь, я человек занятой, у меня своя сложившаяся жизнь». Ольга Куприяновна улыбнулась мне, как несмышленышу: «Вот и за все это, тоже. У нас в русской секции в Союз писателей раньше пятидесяти не принимали, а вас с Н.Красильниковым, тридцатилетних, приняли, и это очень раздражает, даже тех, кто совсем вас не знает. Раздражает ваших коллег то, что вы – строитель, меломан, театрал, библиофил выделяетесь одеждой, поведением, они вообще удивляются – когда вы пишете?». Не совсем катаевская ситуация, мне до Катаева, как до звезды, я тогда только издал свои первые книги, а в литературной провинции отношения куда жестче, чем в Москве. Так что, судьба Валентина Петровича мне близка.
      Так за что же ругали Катаева критики? Разумеется, они писали от имени читателей и всего советского народа, откуда-то из пыльных сундуков щелкоперы вытащили на свет божий термин «мелкобуржуазный», уже не употреблявшийся почти пятьдесят лет! В чем они видели мелкобуржуазность «мовиста» В.Катаева? В том, что он посвятил романное пространство юношеской любви недоучившегося одесского гимназиста, в котором отчетливо видится сам Катаев, не решившийся признаться, хотя бы в частичной автобиографичности произведения.
      Раздражал критику и юный Саша Пчелкин, пошедший добровольцем на Первую мировую войну вольноопределяющимся – существовало в царское время такое положение в армии – не солдат и не офицер, но имел за плечами образование, что давало вольноопределяющемуся возможность быстро стать офицером в военное время. С той войны Саша Пчелкин вернется офицером, орденоносцем, раненым, много повидавшим мужчиной. Война, которую он хотел, боялся, чтобы она не закончилась без него, спешил, рвался на нее, сделала его не только пацифистом, но и дала понимание – война не решает никаких проблем, ни личных, ни общественных. Он усвоил, что война слепа и равнодушна ко всему и война не минет, не обойдет никого, если она вдруг начнется. На войне наш герой несколько раз чудом избегает смерти, хотя в какие-то минуты, как Печорин, он пытался искать ее в бою, в геройстве. На фоне ужасов войны, распада мирной жизни, краха великой Российской Империи, накануне революционных событий, которые изменят жизнь россиян самым неожиданным, трагическим образом, приходит любовь гимназиста к очаровательной Миньоне. Любовь не подстраивается, не выбирает время. Через весь роман, т.е. через всю жизнь Саши Пчелкина, проходят письма к любимой, в них отражено далекое, очень далекое, невозвратное мирное время уходящей на глазах царской России. В письмах, как нигде, ни в учебниках истории или книгах, ярко, сочно, понятно показана история страны, юга России, фронтов Первой мировой войны, а, главное – судеб людей. Роман написан не только гениальным писателем, мастером слова, а ОЧЕВИДЦЕМ тех давних-давних событий, гражданином канувшей в Лету великой Российской Империи, в центре которой и был Саша Пчелкин, он же юный, молодой Валентин Катаев.
      Роман был написан 70-летним художником, люди в этом возрасте мало помнят свою жизнь, не то чтобы, как он отразить в романе эпоху, войну, распад империи, показать людей того времени, начало нового российского миропорядка. В исповеди очевидца, видевшего потрясшие нашу страну губительные события, в их незаемной катаевской оценке я вижу главную заслугу писателя. Скажу больше – на тот момент, когда писался этот замечательный роман, Катаев был единственный писатель-очевидец, кому по плечам было написать такое, остальные очевидцы давно ушли из жизни, большинство из них не пережило двух войн подряд. А вы, критики, твердите: мелкобуржуазность, мелкобуржуазность! Читателя умиляет, восхищает, что писатель помнит первый дом в Одессе, где появилось паровое отопление и одновременно электрический свет, в этом доме жила его любимая, ненаглядная Миньона. Его «Юношеский роман» может служить приложением к нашим учебникам истории, в равной степени, как и великий шолоховский «Тихий Дон».
      Только за то, что он воскресил для нас прошедшее время, показал мельчайшие детали, приметы той имперской русской жизни, быта и войны ему стоило бы поставить памятник. Памятника великому В.П.Катаеву до сих пор нет в Москве. А его все шпыняли и шпыняли за мелкотемье, мелкобуржуазность, не замечая идеи романа. Некоторые критики, да и коллеги намекали: мол, исписался Катаев, про гимназические балы вспоминает, ставит на романный пьедестал какую-ту Миньону, не красноблузочницу, не героиню труда, не комиссаршу в юбке. Да не о Миньоне тут речь, господа, хотя и о ней – без Миньоны не было бы истории любви, памятника любви, не случилось бы ни жертв, ни геройства, ни трагедии Саши Пчелкина. И мы бы не почувствовали, не поняли личной трагедии писателя Валентина Катаева, с такой болью расстающегося с прошлым, с потерями. Одна из лучших сцен романа – когда умирающая от туберкулеза юная Миньона возвращает вернувшемуся с войны офицеру Пчелкину толстую пачку его писем, перехваченную знакомой ему с детства алой лентой, а он, наконец-то, понимает, что он всегда что-то значил в ее жизни. Только одно это дает силы Саше Пчелкину жить дальше и помнить все светлое, что у него все-таки было в жизни. Вот эта сцена, на мой взгляд, очень роднит Катаева с другим моим любимым писателем Френсисом Скоттом Фицджеральдом. В личной жизни и в творчестве у них много параллелей, хотя вряд ли Фицджеральд читал В.Катаева, они оба – великие мастера передать настроение, печаль, тоску, трагедию. В гениях всегда есть что-то общее, объединяющее, а его травля пусть останется на совести тех, кто не дорос до понимания величия живущих рядом великих писателей. А Катаев всегда знал себе цену. Время, хоть и запоздало, все равно расставляет всех по местам.
      Впервые я увидел Валентина Петровича в издательстве «Советский писатель»: высокого с военной выправкой, несмотря на то, что ему было уже почти 70. Элегантно одетого в длинное темно-синее кашемировое пальто, опережающее грядущую моду лет на десять, в твидовом английском кепи, которых у него была целая коллекция, ярком мохеровом шарфе. К этому времени я знал, сколько у него завистников, врагов в писательской среде. Завистники и враги копились у Валентина Петровича, талантливого и успешного писателя, с 20-х годов, ему завидовали не только за успех в литературе, а, прежде всего, за успех в жизни. Высокий, красивый, элегантный, быстрого ума, работящий – он щедро дарил сюжеты многим писателям. Хотя чаще всего вспоминают один случай, связанный с Ильфом и Петровым, с их бестселлерами «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Он не только подарил им сюжет, но и давал советы по ходу работы, и без В.Катаева романы вряд ли так быстро вышли бы и получили прессу и известность. За этим успехом, безусловно, стоял щедрый В.Катаев. Писатели завидовали его энергии, вкусу, успеху у женщин, эпатажности, даже его холодильнику, который впервые появился в Москве именно у Катаева, завидовали из-за его жены Эстер – красавицы с французскими корнями. Я видел его жену в очень зрелом возрасте, в писательской поликлинике, заметьте – не в театре, но с макияжем и от парикмахера. Глядя на нее, я мысленно процитировал: «Такие женщины похожи на чуть увядшие цветы». Не зря друг Валентина Петровича земляк – одессит Юрий Карлович Олеша написал повесть «Зависть», наверное, и здесь без совета В.Катаева не обошлось. Хотя примеров для зависти Олеша и сам мог привести тысячи. Кстати, Катаев, Светлов, Олеша в молодости очень любили ресторан «Националь».
      Я очень жалею, что новые романы в жанре «мове» Валентин Петрович написал в конце жизни, и я не мог воспользоваться ими в начале своего литературного пути. Разве, что мой роман «Ранняя печаль» несет печать катаевского влияния, это отметил академик С.Алиханов. Читайте, перечитывайте Валентина Петровича, учитесь у него писать – лучшей школы я не могу порекомендовать молодым. Другого писателя, столь виртуозно владеющего формой, в русской литературе нет. «Юношеский роман» по форме – один из самых показательных в этом смысле романов. Как волшебника слова, короля метафор я могу сравнить Валентина Петровича только с Иваном Алексеевичем Буниным, люблю их обоих безмерно.
      Я очень рад, что на излете жизни, благодаря этим мемуарам, я сумел выразить свою любовь и восхищение творчеством В.П.Катаева, хотя и запоздало ответить недоброжелателям и завистникам своего любимого писателя.
      Для многих может оказаться неожиданной новостью, что Валентин Петрович не только выдающийся романист, но и прекрасный поэт, он и тут следовал за кумиром всей своей жизни И.А.Буниным, который оставил для нас тоже удивительный том поэзии. В 1919 году И.А.Бунин готовился к эмиграции и, в ожидании парохода, жил в Одессе. Туда, на съемную дачу, и пришел к нему Катаев и не только с рассказами, но и с подборкой стихов. Хочу ознакомить вас хотя бы с одним стихотворением Валентина Катаева, чтобы вы почувствовали его поэтическую мощь.
 

Ее глаза блестели косо,
Арбузных косточек черней,
И фиолетовые косы свободно падали с плечей.

Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг, лицо скуластое,
Как миска и бирюзу в больших ушах.

С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей, а тень
Бензиновой цистерны, как время двигалось за ней.
 

     Совсем недавно вычитал поэтическую строку замечательного поэта-современника В.Шемшученко.
 

Писательские заградотряды
Избранных не щадят


      Вряд ли поэт написал эту глубоко выстраданную строку, имея в виду В.Катаева, но она может послужить эпиграфом вlaquo;мишленовnbsp; сей его жизни.
      Совсем недавно, один молодой преуспевающий издатель на мой совет издать Катаева и Бунина ответил – нынче они «не формат», устарели, их словесные кружева никому не интересны. Его я понять могу, он один из тех издателей, кто всю русскую литературу мечтает перевести в комиксы, конечно, «кружева» в комиксах излишни. А вдруг ему это удастся?
Ну, вот заlaquo;Россиивел вас в один из многочисленных переулков памяти. Ведь когда в середине 50-х Катаев возглавлял «Юность», на первом этаже здания еще не было ресторана «София», и Валентин Петрович часто бывал в «Пекине», мне об этом рассказывал его сын Павел.
      Наверное, вы поняли теперь, почему я пишу о «Пекине», а появился вдруг Катаев со своей возлюбленной Миньоной. Надеюсь, вы окажетесь прозорливее критиков, не принявших и не понявших тончайший роман классика российской литературы.
       Но вернемся снова в «Пекин».
      История «Пекина», «Националя», «Москвы», ресторанов Дома актера и писателей, ресторана «Советский», бывшего «Яра» – это нерасшифрованная история страны, история Москвы, история жизни неординарных людей, некогда посещавших их. Жаль, мы раньше больше писали о заводах, совхозах, стройках века, создавали желаемый власти портрет эпохи, хотя признаюсь, и это важно было, без этого невозможен портрет времени. Опиши кто-нибудь страсти, кипевшие в известных ресторанах, особенно при гостиницах (жизнь ведь у них не такая вековая, вмещается в одно столетие), мы бы лучше знали эпоху, людей, достойных упоминания – ведь кто только из них не ходил в эти рестораны, не оставил следа в них. Представьте себе: 365 дней в году в иные времена не пустовал ни один ресторан Москвы, ни один – ни известный, ни неизвестный. А теперь об этом уже и написать некому. Ломать – не строить, гулять – не писать, остается, хоть по крохам, пособирать эпизоды, разбросанные по старым романам и повестям, чтобы узнать, какие рестораны любили Рокоссовский, Жуков, Буденный, Ворошилов; наши великие ученые: Капица, Ландау, Гинзбург, Раушенберг, Шмидт, Королев, Сахаров; наши писатели: Михалков, Бакланов, Рейн, Булгаков; спортсмены: Валерий Воронин, Эдуард Стрельцов, Валерий Харламов, Ренат Дасаев; певцы: Шульженко, Рашит Бейбутов, Магомаев, Сличенко, Вертинский. Один список, о ком хотелось бы узнать, составил бы целую книгу.
     Помню, однажды я пригласил своего редактора С.В.Шевелева в ресторан «Украина», уж очень он любил котлеты по-киевски, лучше, чем там их в Москве нигде не готовили. И вдруг, в разгар вечера, в зал входят двое легендарных хоккеистов, только что разгромивших канадцев в Канаде – Владимир Петров и Борис Михайлов. Не только у меня одного выпала вилка из рук – у многих. Гости даже оценить ситуацию не успели, наши добры молодцы быстро пересекли зал и направились, как я понял, в буфет пропустить по рюмочке, так же быстро они ушли. Я сидел в крайнем ряду у прохода, видя мой восторг, удивление – Петров озорно подмигнул мне. Меня часто просили повторить этот рассказ – хотя, что тут рассказывать. Для события, истории важен человек, личность.

Рауль МИР-ХАЙДАРОВ
(Продолжение следует.)


Комментарии (0)