Тихий Дон, 1892 год
…Казаки выехали за станицу, поднялись на горку, тянувшуюся в версте от станицы, и оглянулись назад. Маленькие курени белые и желтые, крытые камышом и корой, торчали из-за густо зеленой каймы левадов. Из глиняных, саманных труб кое-где вился дымок, медленно поднимался вверх и расплывался в воздухе. За станицей пестрели телята, лошади и коровы.
Филипп отыскал глазами свой курень и вздохнул. Ему не в первый раз приходилось покидать станицу для набегов, а всегда как-то больно сжималось сердце, когда шаг за шагом эти маленькие избушки скрывались и прятались за вербами. И не очень большое как будто дело, думалось ему, напасть врасплох на аул и захватить ясырь, а голову сложить можно всякую минуту: или черкесы соберутся толпой, догонят и изрубят в куски, или на калмыцкий улус наткнешься и не уйдешь от пули... И вставала перед ним трогательная картина: лежит он в темном лесу, в Кочкуренском, как поется в песне, лежит, умирает и просит он своих товарищей отнести поклон тихому Дону и родимой матушке: «пусть она не тужит, пусть не плачет обо мне; на то, знать, она родила меня, чтобы помереть в чужой стороне; расскажите ей, моей родимой, как кончалась моя жизнь»... И останется он лежать буйной головой в ракитовом кусте, резвыми ногами в ковыль-траве; сквозь тело белое трава прорастет, прорастет трава и цветы расцветут. И на заре утренней и вечерней заре будут слышать эти цветы, как издалека несется к ним тонкий плач и полные жгучей скорби и томительной кручины причитания его мамушки, и заплачут они чистыми, серебристыми росинками вместо слез...
Вот казаки спустились в балку, и станица совсем закрылась от них. Одна степь широкая и зеленая, как море, раскинулась кругом. Утреннее солнце ярко блестело на молодой зелени. Травы пестрели и переливались различными тонами. Далеко, на самом горизонте, они синели, как седые курганы, задумчиво поднимавшиеся там в тонком голубом тумане. Ближе они становились темно-зелеными, а еще ближе светлели и пестрели самыми разнообразными цветами. Цепкая и тягучая повитель с бледно-розовыми цветочками переплела желто-зеленый, только что начинающий белеть, ковыль; темно лиловая, высокая, с густым запахом богородицкая травка поднимала свою махровую головку из лохматого овсюка; зеленый красавец пырей с пушистой головкой и молодой чернобыль перемешались с желтым дроком, румяной червоницей и крепким, приземистым белоголовом. Звенели жаворонки, свистели перепела, красивый пестрый стрепеток с дребезжащим свистом, чиркая, поднимался от дороги и вился, летая кругом. Кобчик, трепеща крыльями, повисал в воздухе и потом, схватив кузнечика или ящерицу, с веселым пронзительным писком улетал в соседнюю балку. Коршун или белый лунь важно и степенно плавал в высоте и иногда застывал в одной точке.
- Эх, травы ноне Бог послал!.. - сказал Никита, прищуриваясь и поглядывая кругом.
- Д-да!.. сенов казаки наберут!... - ответил Багор.
Филипп молчал, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Чистый, живительный степной воздух, благоухающий острым и тонким запахом поля, широкий, неоглядный простор, веселый день, яркая зелень, цветы - все это он чувствовал, видел, слышал, все вливалось ему в грудь какою-то живительной струей и захватывало дух сладкой и вместе томительной болью. Не в первый раз он видел эту степь, и всегда она захватывала и покоряла его себе; всегда он не мог налюбоваться на нее, и хотелось ему и смеяться, и плакать, и петь - петь вольную и захватывающую, чарующую, как степь, песню.
- Тут вот, на этой степи, мы с Тимошей Балахоном сайгаков сколько побили, страсть!.. - говорил Никита Белоус.
- Во-он там, у энтого кургашка бывало заляжем, уж я знаю, что они в балку на водопой ходят этой тропкой, заляжем и ждем... Раз так-то легли, а у Балахона живот болел... И потехи, братцы мои!..
- Нам тоже довелось с родителем поджиться тут, - сказал Багор, - место славное...
- Э-э! это што за славное!.. вот я места знаю по Чиру, ну, места-а! Ездил я там в прошедших годах...
Белоус напал на свой конек и заговорил без умолку. Казаки ехали шагом, изредка лишь пускали мелкой рысцой, Филипп все молчал, глядел в степь, слушал Белоуса и плохо его слышал: больше занимало его, как буланый конь его часто перебирал своими острыми ушками, как он кивал беспрестанно головой и махал хвостом, отгоняя мух, изредка нагибался, хватал траву и потом долго жевал ее.
В полдень остановились в одной балке, попоили в родниках лошадей и пустили их покормиться и отдохнуть. Вместо обеда, погрызли сухарей и легли спать. Когда жара немного спала, оседлали лошадей и опять тронулись в путь. И опять Белоус без умолку рассказывал разные занимательные истории, а когда умолкал, то Багор в полголоса начинал напевать тягучую, длинную песню о том, как «два братца, два, родимые в поле чистом соезжалися, родного роднею сознавалися». К вечеру жара совсем спала, и казаки поехали крупной рысью.
Ночевали у какой-то степной речки, заросшей камышом и кугой, водяными лопухами, белыми и желтыми лилиями. Опять поели сухарей и бурсаков, напились из речки воды – вода была теплая и пахла илом, попутали треногами лошадей и легли спать, подложив под головы седла.
Опять рассказывал о чем-то Никита Белоус. Багор изредка его перебивал и спрашивал о чем-то. Филипп слышал отрывки интересных историй, но еще более интересно и занимательно было для него то, что он видел и слышал кругом, - та вечная красота природы, которая жила в каждом лепестке, в каждом кузнечике и козявке.
А небо с необъятным простором раскинулось надо всем и смотрело на землю своими частыми, прекрасными звездами. Филипп глядел в темно-синий сумрак и думал: о чем это небо беседует с землей? А оно непременно ведет разговор! Недаром так дрожат и приветливо моргают ясные звезды и что-то таинственное и непонятное, влекущее, смотрит из прозрачной глубины.
- А говорят, ворожец был? - услышал Филипп голос Багра, лежавшего рядом.
- Степан-то Тимофевич?.. У! Не то ворожец, прямо колдун! Да какой колдун-то! Его ни пуля не брала, ни замок не держал... Я в энти года ишшо молод был, а родитель мой покойный (царство ему небесное!) гулял с ним... Погрешил-таки покойничек, пришлось рыбки половить и по морю, и по Волге... Припало погулять на вольном свете!.. Вон гуляли, так гуляли, не по-нашему!..
- Что и толковать!.. тогда попросторнее было...
- Нет, брат, народ был настоящий, а ноне што?!.
- И ноне бы погуляли, кабы царь Петро со своими немцами не давил...
- Э-э! вы вот млады, зелены ишшо, зеленей молодой травочки, а я старик, я знаю... И не дюже давнее кубыть время, а инако было... Ноне што! вон какие утеснения казацству, а казацство молчит! Заставят и одежу немецкую надевать да бороды брить... А попробовал бы царь в те поры...
- Все одно...
- Нет, скусил бы зуб-то!..
Светлый жучок пролетел пред самыми глазами Филиппа и едва не захватил своим крылышком его по носу. Филипп неуклюже махнул рукой, чтобы поймать его, но жучок был уже далеко. Где-то вдали прокричал несколько раз кулик стонущим, болезненно-скорбным криком; над речкой с шумом и глухим свистом пронеслась стая диких уток.
- А грозный был, сказывают, человек? - опять услышал Филипп голос Багра.
- Да, страшен-то, страшен, толковать не остается... А правду и волю любил...
- Крови много пролил неповинной, старики рассказывают...
- В этом грешен... А все иной раз так доводилось, что и сам, как малое дите, ревел... Как девку-то свою, персиянку, утопил, сколько время прослезовал...
- А до девок-то, верно, охотник был?
- Был грешок...
Наступило молчание. Лошади фыркали где-то вблизи; в камышах что-то заплескалось и пискнуло.
- Ужак лягушек ловит, ишь! - сказал уже сонным голосом Белоус.
- А што, он, говорят, жив и теперя?.. - спросил опять Багор, которого сильно заинтересовала история Разина.
- А как же! Жив живехонек и по век не скончается...
- Где же он проживает?
- А в Туманных горах...
Багор опять затих, задумавшись о чем-то. Белоус повернулся к нему спиной и скоро засвистел носом.
- А далече эти горы? - спросил Багор, но в ответ услышал лишь тихий и ровный свист и сипение уснувшего Белоуса.
Филипп тоже начал дремать. «О чем это у неба идет разговор с землей? куда манят звездочки и куда они так ровно и тихо плывут?» – все думал он, но не додумался ни до чего и заснул…
(Из рассказа Федора Крюкова «Гулебщики», 1892 год.
«Тихий Дон» Федор Крюков начал писать с 1910 года.)