Сорок коробов (ч.3)

     Об отдельных эпизодах этой малопочтенной истории, имеющей свою давнюю и, увы, не одну только чисто литературную подоплеку, через нашу газету поведал и сам писатель – статья «Ясность в отношениях» («ЗП», N46, 2014). Но и то ведь несомненная правда, что этот башкирский синдром придумали не сами его авторы. Это под их рукой агонизирует та самая советская монополия на власть, которая складывалась в течение десятилетий, в том числе, конечно, и в родной нам татарско-советской литературе, которая и до сего времени вот не хочет выпускать ее из своих рук. В ее руководстве, как и у близкородственных нам башкир, власть диктовала избранная кучка, эта корпорация контуженных в писательском союзе, полностью атрофировавших свой слух к нуждам рядовых писателей.
     Именитый Гариф Ахунов, председатель татарского и секретарь российского Союза писателей, пользуясь своим, еще и высоко-депутатским креслом, издавал свои сочинения в переводе на языки едва ли не всех автономных республик тогдашнего СССР, не говоря уже о столицах – Москве и Казани. Естественно, что при такой степени абсолютизма, господствовавшего в творческих союзах, оттеснялись на обочину, а то и прямо вычеркивались из списка имена других, неименитых авторов. 
     О подобном произволе говорит Фанис Яруллин. Корчагинец нашего времени, повторивший жизненный и творческий подвиг его автора, писателя Николая Островского, он не опускал своего писательского оружия вплоть до последних дней своей мученической, но и героической, подвижнической жизни. Произвол на своем уровне не преминула чинить и цеховая, редакторская креатура наших властей. Она, конечно, никак не могла проигнорировать популярное среди читателей писательское имя Фаниса Яруллина, книги которого, в отличие от иных, никогда не залеживались на магазинных полках. И вот эти-то книги его, даже те, что уже были приняты к производству, почему-то выходили похудевшими на целую треть своего первоначального текста. Загляните хотя бы одним глазком в его обнародованный ныне дневник (2013 г.), для которого он смог придумать потрясающе точное название – «Угли, пылающие под пеплом памяти», чтобы убедиться, через какие круги ада прошел этот поистине героический дух. Вследствие травмы, полученной им на службе в рядах ВДВ, он был полностью парализован, мог дышать не иначе, как только полностью распластавшись на своей постели, а не то, чтобы передвигаться самостоятельно. 
     На просьбу о простом обмене этажности своей квартиры – с третьего на первый – отсылают его к заместителю председателя Союза писателей, а тот обратно к тому же сановитому… и так до бесконечности – мытарства с установкой домашнего телефона или даже просто со сменой почтового адреса, когда наконец-то ему выделили новую квартиру. И снова преступное безразличие словно заключившей свой бесчеловечный союз бюрократической системы. Квартиру Яруллиных на новом месте буквально сотрясает от грохота работающей под ней бойлерной установки, а потом она оказывается на самом, представьте, что ни на есть подходящем для инвалида уровне – на верхотуре девятого этажа. 
     И таких примеров моральной неразборчивости, признаемся, несть им числа. В этом ряду и носитель многих громких титулов и званий, автор статей о «нравственной цензуре», как благопристойно из номера в номер вещает он свои мысли на страницах «Звезды Поволжья». Что ж, все прекрасно, «нравственная позиция» куда как предпочтительнее репрессивно-советской, тем более что сторонник ее имеет немалый личный опыт. Но почему-то он пользуется этим опытом очень уж избирательно. Хотелось бы знать, по каким это критериям своей «нравственной цензуры» судил он, налагая запрет на пьесу «Бакыр туй» («Медная свадьба», 1987 г.), едва успев вступить на свой столь влиятельный пост. Бдительным был, однако, цензор! Иначе еще неизвестно, сколько «государственных и военных и еще каких тайн» на радость врагам социалистического строя мог выдать своей пьесой Айдар Халим (стихотворение «Хранителю тайн и прочая, прочая Валитову»).
     И потому столь целительна роль айдаровской сатиры – она самым непосредственным образом способствует оздоровлению, очищению нашей общественной, литературной, творческой атмосферы, да и просто наших личных, обыденных, человеческих отношений, столь часто подверженных все и всяческим искажениям. Но это вовсе не означает, что наш-то зоил, как прежде называли лиц сугубо обличительной мысли, безусловно прав всегда и во всем. 
     К примеру, он недостаточно в курсе относительно того, как зародилась идея памятника на площади Тысячелетия Казани. Да и сама эта умело выстроенная композиция, – дети-сироты, лишенные родительской ласки, сам их многолетний, начиная еще с советских времен, сердобольный поитель и кормитель Асгат Галимзянов, труженица-лошадка, что старательно тянет свою телегу со всеми ее пассажирами – эта ли картина не затронет человеческое сердце? И пространственно решен он как нельзя лучше, обыденностью своих очертаний он лишь подчеркивает панораму возвышающихся рядом стен кремлевского сооружения. Не мавзолей же возводить здесь, на самом оживленном участке Казани. 
     И еще один немаловажный аспект, который не всегда учитывает автор. Свою критику он сопровождает точным указанием на то, когда и в какое время, день и даже час она была исполнена.  
     Детализируем эту отсылку, которую предлагает нам сам автор стихотворения, пришедшего ему на ум, как он говорит, в два часа ночи. И вот с чувством хорошо исполненного долга он откладывает свое перо в сторону и тут же прямиком отправляется в Кремлевский дворец. А здесь, конечно, и сам объект его сатиры – не смыкавший глаз президент. Он ждет не дождется, чтобы только услышать – что же это в полночный час думает на его счет писатель Айдар Халим? Так, необязательность детали с числом ведет к необязательности и самой художественной картины, которая полностью теряет свою достоверность. 

О.Х. КАДЫРОВ,
доктор филологических наук,
профессор.
(Продолжение следует.)

На снимке: Айдар Халим.