Критик

     Опять боюсь его «невнятиц». Опять не пойму его, что-то такое для меня он темное, необъяснимое. Большими шагами он комнату смерил. Уселся на стул возле портрета Аксенова. Рукою по воздуху что-то он чертит, показалось, что жест неприличный. И кажется, в мыслях запретных совершается акт: когда двое друг над другом возятся с сопеньем и криками страсти.
     Боюсь я его и почти что не плачу – он злые слова мне бросает, как плети. Словогоны его словохоты и сапог «гестаповский» будто качается в воздухе. Все потемнело. Мне одиноко. Лицо его строго и все чересчур напряглось, так напряглось оно странно. Ужасает. Он злеет, превращаясь в грифона, в дракона. Гримаски его дики стали, огонек в глазах появился, глядишь, вот подвоет по-волчьи. А окна темнеют – там дождь, непогода. И кажется, что-то уставилось в окна: безглазое, дикое, злое.
     Да он меня ненавидит! А я? Все это так грустно, так больно, и мне одиноко. Я будто над самым обрывом стою. Дальше пропасть. Никнет мое очарование им, никнет. Мерзну, мне холодно стало невольно. А он все дедерючит рукой, объясняя мне басни про то, что неправильно мыслю и слова не по тем я законам бросаю. Ему нравится мучить меня, видно. Как бык, застоявшийся в стойле, успокоено чавкает он, равнодушьем взгляда меня обмеряя. 
     Я как малек на крючке его сижу, трепыхаюсь и пытаюсь вступить с этим монстром я в споры. Разбухает клубок его мыслей, шершавит опять он словами. Как волос из ноздрей вывивает очередную мне колкость и смотрит на меня вновь по-волчьи, все смотрит.  
     Мертвелью пахнет. Будто он сюда прикатил из преисподней. Три ведь недели я ждала все воскресник, чтоб увидеть его здесь такого. Разве он это? Тот, мной мечтанный? Это подмена, оборотничество, колдовство, видно, злое. А там за окном был апрель и мокрель, дождь непрестанный вперемешку со снегом.
     А вольноплясы рук его все мелькают, мельтешат… Я забываю, о чем говорит уже он негодяйски. Сижу со взмутчивой мыслью: «Мечтанья-марьяжи не вышли, не вышли, меня полюбить эта Монстрость не сможет, таким и останется злым он». 
     Молча, тая непросветности, в дождь я иду гулять в город от любви этой вечной проклятой, полюбишь козла, но ведь это и не козел, а козлище! 
     Губки надует, уставится пусто, большим подбородком подвигает: «Он не любит Черняеву, эх, вот!». Из сердца оторву как от кофты я мысль-обормотку, и пусть его мокрогуба нелегкая носит, пусть носит. Думала раньше – хочу эти губы, о нет, он меня уничтожит, уже силится-силится только словами. 
     «У вас был вчера поросенок!» – слышу киношную фразу, включен у меня телевизор. И думаю, у меня был он тоже – поросенок и так измазал всю грязью, как будто снасильничал где-то в сарае «масакой» своею дебелой, такой вот он критик…

Елена ЧЕРНЯЕВА.