Красный

     Максим Кальсин, режиссер Магнитогорского драматического театра им. Пушкина, поставил на сцене театра им. Камала премьеру – спектакль по роману Орхана Памука «Меня зовут Красный» об Османской Турции XVI века. За этот роман Памук получил Нобелевскую премию. Сам Памук считается в Турции диссидентом, он, например, выступил за признание геноцида армян в Турции.
     Вот монолог Красного из романа: «Цвет – это прикосновение к глазу, музыка глухих, слово, звучащее в темноте. Тысячи лет я слушаю, как в книгах и предметах разговаривают души – это похоже на гул ветра, – и потому смею утверждать, что коснуться меня – все равно, что коснуться ангела. Я состою из двух частей: тяжелой – она здесь и разговаривает с глазами людей – и легкой – она летает в воздухе с вашими взглядами. Я счастлив, что я красный! У меня нутро горит, я сильный, я заметный, я знаю, что меня трудно пересилить. Я не прячусь: для меня главное – не тонкость, изящество и нежность, а решимость и воля. Я выступаю открыто. Я не боюсь других цветов, теней, нагромождений или одиночества. Как это прекрасно: заполнить поверхность своим победным огнем! Там, где появляюсь я, глаза сверкают, страсти кипят, брови поднимаются, сердца учащенно бьются. Посмотрите на меня: жизнь прекрасна! Понаблюдайте за мной: видеть – это восхитительно! Жить – значит видеть. Я виден везде. Жизнь начинается со мной, и все возвращается ко мне, поверьте…»
     Максим Кальсин родился 18 ноября 1969 года, поздний Скорпион. Считается, что Скорпион – это выражение эго. Они прекрасно знают себе цену, и ничто не изменит его собственного мнения о себе. Окончил истфак МГУ (источниковедение отечественной истории), бывший преуспевающий книготорговец в Москве, имел 5 книжных магазинов, окончил ВГИК (мастерская Карена Шахназарова), окончил Школу-студию МХАТ им. Чехова (мастерская Камы Гинкаса). 
     Собственно говоря, спектакль и поставлен так, что его можно переименовать «Меня зовут Кальсин», в Кальсине есть энергия Красного. У Орхана Памука все построено на небольших внутренних точных образных ярких, «цветных» монологах героев (считается, что как в мистическом узоре ковра), и мы наблюдаем мир в его фрагментах, кусочках и неразрывности. Кальсин говорит, что этот роман подобен «Братьям Карамазовым» Достоевского, но это абсолютно не так. Начиная с того, что «Братья Карамазовы» – православный роман, а «Меня зовут Красный» опирается на исламскую суфийскую традицию. Даже внутренние монологи героев Достоевского и Памука диаметрально противоположны. Монологи у Достоевского «серые», петербургские, северные, теологические, у Памука сочные, наполненные упругой природной энергией, насыщенные жаждой света, жизни, солнца, в них нет зимы и осени, это вечное лето. У Памука персонажи достаточно цельные, а у Достоевского изначально разорванные, раздвоенные. У Достоевского основой спасения человека выступает страдание (рождается дух, а сказано – рожать будешь в муках) и провозглашается очищение от греха с помощью страдания. Роман Памука тоже горек, трагичен, сверхэстетичен, красота в романе Памука не спасает мир, а скорее губит его, и центральный акт романа – самый искусный художник падишаха мастер Осман выкалывает себе иглой глаза после созерцания совершенных рисунков древних мастеров. Романы Достоевского строятся на «подполье», страстях подсознания, на человеческом, романы Памука – на прорыве в мир совершенной восточной красоты, мир гурий, небесный мир.  
     Слепота и дикий поступок мастера Османа с точки зрения западного гуманизма и рационализма где-то смыкаются с представлением Достоевского о страдании как очищении. Но дело в том, что согласно суфизму и Памуку глаза художнику не нужны, внутреннее духовное зрение видит гораздо глубже, чем поверхностное «материальное» зрение. Художник, выкалывающий себе глаза, есть прорыв в иное измерение, есть открытие духовного зрения, заслоняемого, засоряемого картинами материального мира. Есть красота внешняя, материальная и красота внутренняя, духовная, совершенная. Основной вопрос романа Памука – как смотреть на мир, глазами Аллаха или глазами собаки? Любовная фабула, детектив, яркие описания взаимоотношений художников, мне кажется, подчинены этому центральному вопросу романа. Но режиссер это не вполне прочувствовал, так как сам относится к православной традиции, он сузил роман Памука даже не до русского психологического театра, а до московского театрального импрессионизма. Динамика спектакля должна быть «небесной» и движения актеров тоже, а она иногда начинает смахивать на драму с психологическими монологами, искусственной порывистостью. Памук по стилю творчества есть попытка синтеза европейского и турецкого, но все-таки смещение, перекос в сторону европейского чувствуется. Памук – скорее турецкий Иван Карамазов по мировоззрению, чем восхищенный мирозданием суфий. 
     Сильнейшей стороной спектакля является, несомненно, талантливый художник Алексей Вотяков из Магнитогорска, лауреат «Золотой маски» за «Грозу» в Магнитогорском театре. Он был художником на «Чайке» Камы Гинкаса в Сеуле. Его восточное, чувственное решение сцены, его гениальные картины на заднике придают спектаклю иное измерение, можно сказать, что эстетика спектакля значительно опережает актерское мастерство (наверное, из романа нужно делать оперу). Мы, словно художники-мастера (каждый зритель становится со-художником), на сцене созерцаем иную культуру, где восточная книга представляла уникальное изобразительное сокровище, сплав поэзии и рисунка, и эта культура завораживает, она намного искреннее, правдивее, чем холодная рациональная выверенная прагматичная западная культура, препарирующая человека, как лягушку. Внезапно осознаешь, что красота и чувственность, оптимизм и жизнелюбие пришли в эпоху Ренессанса на Запад с Востока, если бы над сумрачным меркантильным Западом не взошло солнце любви с Востока, в Европе Ренессанс не случился бы. На сцене словно вулкан восточной энергии, восточного искусства, заявление Достоевского «красота спасет мир» сказано именно о восточной сердечной красоте, когда от любви мир словно преображается всеми красками божественного творения.
     Вот что говорит Вотяков: «Недавно был в Праге. Раз в четыре года там проходит главная международная выставка сценографии и театральной архитектуры – «Пражское Квадриенале». Насмотрелся, напитался. Хотя особых открытий не увидел. Русский павильон занял первое место. Самые интересные сценографы оказались у нас. Кстати, хорошо придумали павильон, по-российски – с белеными стеночками, везде текла вода, на полу – лужи, на книгах – подтеки. Посетители надевали галоши. Россию такую конкретную сделали... На презентацию поставили кучу водки и ничего из закуски. Люди ждали в недоумении, а потом потихоньку стали подходить… Вся остальная мировая сценография развивается в двух направлениях. Первое – беспредельное шоу в латиноамериканском духе с безумными костюмами и огромными объемами. Второе – умная западная сценография. Очень чистенькая, аккуратно продуманная, стильная – сценографический дизайн. Это интересно, толково, но очень холодно. Глядя на макет, я сразу понимаю, как выглядит спектакль, что там происходит. И становится скучновато… Корея – это очень сильное потрясение. Встречаясь с корейцами на рынке, особо о них не задумывался. Попал в страну и понял: они к нам относятся как к диким людям. И основания для этого есть. Это страна большой культуры с очень красивыми людьми, чистотой. Каждый кусочек земли ухожен. Недаром они себя называют страной утренней свежести. Абсолютно не чувствуется агрессии. Люди очень открытые. Женщины – глаз не оторвать. Дети – просто сказка, как ангелочки бегают. Выходишь ночью, не зная языка, и понимаешь, что тебя отвезут, куда надо, что тебя любят и будут возиться с тобой, как с родным». 
     Как-то отступает на второй план притчевая сюжетная линия изобразительной «перспективы» в спектакле, нового метода венецианских художников, когда восточные художники стоят перед несколько искусственной натужной дилеммой – как рисовать или преобразовывать мир, на основе древних мастеров или на основе нового метода венецианских художников. Пожалуй, самым интересным в спектакле был Азгар Шакиров (мастер Осман). Его срывающаяся проникновенная интонация голоса – сколько его ни смотришь, как умеет преображаться на сцене, до сих пор перед глазами его купец из «Кукольной свадьбы». В его голосе есть что-то из другого мира, из другой реальности, что-то за самим Азгаром Шакировым. Театральный ангел Азгара Шакирова обладает огромной мощью, и жалко, что столь выдающийся актер и «ангел» играют мало. Они словно открывают окно в иное. 
     Очень сильно сыграл роль человека в черном тончайший актер Рамиль Вазиев. Наверное, его нужно было ставить на роль Кары. Рамиль Вазиев – гипнотический актер, я сравнил бы его со скрипкой Страдивари, столь это изумительный и пронзительный актер. Завораживающей была Нафиса Хайруллина в роли Шекюре. Она словно вся преобразилась, причем без какой-то натужной страсти, умная, красивая, талантливая аристократическая нежная преданная женщина, она любого может свести с ума. Внутри нее словно поет какая-то мелодия. Это исторический образ обаятельной тюркской женщины, турецкой Чайки сразу перевел ее в ранг лучших актрис России. Какая может быть исламофобия, если у мусульман такие женщины. Роль Кары у Радика Бариева не совсем получилась, он был словно отстранен от образа, был словно в другом месте, даже двигался несколько механически. Возможно, суть в том, что он уже привыкает быть режиссером и видит все в спектакле по-иному, и новая режиссерская суть его мотивирует на подсознательное сопротивление установкам другого режиссера, они для него чужие.  
     Алсу Гайнуллина в роли Эстер, свахи, не совсем раскрыла образ еврейской свахи в Стамбуле. Как-то у нее без огонька получилось. Она там говорит, что переженила половину Стамбула. А ведь сваха у многих людей запоминается на всю жизнь, она же знакомит с мужем или женой. Невольно это должна быть сверхумная женщина, вызывающая доверие и гарантии «качества» выбора, иначе к ней больше не пойдут. Образ свахи у Памука точный, не случайный, но здесь как-то не заблистал. И совсем странным, выпадающим из спектакля оказался талантливейший камаловский актер Искандер Хайруллин. Он изображал собаку, дерево, старую монету. Актер очень пластичный, но эта сверхпластичность и превратила его роль в некое, я бы сказал, затяжное кривлянье. Актер пошел на поводу своего таланта. Наверное, это объективное явление «звездной болезни», это неизбежно при росте мастерства актера («Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»), это самолюбование, и скоро пройдет, как только актер начнет «любить искусство в себе, а не себя в искусстве» (написать это легко, а внутренне пережить сложно и трудно). Он сразу выпадал из действия, из логики действия, из тонкой восточной художественной миниатюры, настолько по лобовому материально изображал, например, лакающую воду собаку.
     Потом выяснилось, что образ Меддаха придуман Кальсиным с написанным текстом для него Ярославой Пулинович, автором инсценировки. Это как в восточную миниатюру добавили рубенсовских красавиц. Зачем это нужно было делать, не совсем понятно. На эту роль подходил бы, мне кажется, более сдержанный Раиль Шамсуаров, до сих пор вспоминаю, как он преображался в потрясающей пантомиме, играя слугу в спектакле «В ожидании Годо». Очень собранно и точно сыграл Зейтина Эмиль Талипов. Талипов – словно наполненный энергией сосуд, складывается впечатление, что он какие-то восточные медитационные техники применяет перед спектаклем. Или Восток на внутреннем подсознательном уровне разлит у него в душе, Восток звенит у него в бренной материальной оболочке под кожей. Гротовский писал, что у него актеры весь день перед спектаклем занимаются медитацией, погружаясь в атмосферу действия. Талипов – словно актер по Гротовскому. Айдар Хафизов в роли мастера Эниште был хорош, но ему досталась неблагодарная роль играть в контраст с мастером Османом Азгара Шакирова. И он превратился в слишком материальный персонаж, приземленный рядом с мастером Османом. Интересен Красный Ильдуса Габдрахманова. Особенно нужно отметить отличную хореографию Марии Большаковой из Петербурга, таких точных музыкальных движений на сцене Камаловского еще не было.  
     Спектакль идет 3,5 часа, это нормальное время для хорошего спектакля, но зритель привык к коммерческим спектаклям-лайт в два небольших действия по 50 минут и к такому погружению в произведение не очень приучен. Хотя, конечно, полноценный спектакль должен идти в трех действиях. У нас же спектакль превращается в эстрадный концерт, в развлечение. Есть закон второго действия, оно более сильно воспринимается, потому что первое действие только «разогревает» зрителя. Но спектакль не успевает «нарастить» драматизм в двух действиях, он словно обрывается на взлете. Так что короткие спектакли всегда оставляют ощущение неполноценности, недосказанности, а то и откровенной халтуры.
     Постановка Кальсина есть несомненный успех театра, большой шаг вперед. Это уже иной художественный язык, поворот к восточному, мусульманскому философско-суфийскому театру, размежевание с театром советского «социалистического» реализма, да и некий сдвиг от концепции русского психологического театра (даже советского психологического театра), в свое время навязанной татарскому театру, отсюда и неизбежная сохраняющаяся пока подражательность, вторичность татарского театра. Основа татарского театра – это магия глубокого восточного символизма, а не позитивистский психологизм, лирика Корана, а не сумрачная схоластика. Это примерно такое же отличие, как любовь и секс, как поэзия и проза. Хотя, конечно, и проза может быть поэтичной, и поэзия прозаичной. Русский психологический театр – это все-таки конструктивизм начала XX века, этап развития театра, его нельзя гиперболизировать, театр построен на интуиции режиссера и актера, созвучной времени, эпохе. Творчество – магия, требует любви. Жизнь нуждается в более глубоком постижении человека во всем его космическом масштабе. 
     После спектакля говорил с Ринатом Тазетдиновым. Ему спектакль понравился. «Глубокий спектакль, хороший спектакль, но зритель на него ходить не будет», – довольно пессимистически высказался мэтр, «король Лир» татарского театра, актер шекспировского размаха.

Рашит АХМЕТОВ.

На снимке: Максим Кальсин.