Константин Великоросс

     3 сентября в НКЦ «Казань» открылась выставка, посвященная 70-летию со дня рождения Константина Васильева. Выставку посетил мэр Казани Ильсур Метшин. Творчество художника настолько самобытно, не укладывается в рамки академического «прокрустова» искусствоведения, трансцендентное, сакрально-мифологичное, сконструированное с железной логикой римско-германского порядка, парадоксальное русской идее, что о нем идут принципиальные споры. На выставке один из молодых людей спросил Пронина: поселок Васильево назван в честь Константина Васильева? И в этом был глубокий смысл – не зря его называют «народным художником». Баки Урманче очень сожалел, что не смог с ним познакомиться. Васильев, конечно, был продолжателем линии Нестерова, Васнецова, Сурикова, Кустодиева, Корина.  
      Друзья Васильева пишут, художник благоговел перед Достоевским и роман «Бесы» был его любимым. Интересно, как сам Достоевский оценил бы творчество Васильева – как русское, православное? Большой вопрос – хотя, несомненно, портрет Достоевского у Васильева – один из наиболее глубоких портретов Достоевского в мировой живописи, даже несмотря на вызывающие, огромные, непропорциональные руки-кувалды у Достоевского на портрете. У Васильева есть гениальная попытка использовать кич как некое «природное» свойство русского народного архетипического сознания, взглянуть в кич глубже, соединить, казалось бы, несоединимое – миф и кич, и это само по себе есть прорыв. Это в какой-то мере пытался сделать, сконструировать Энди Уорхолл, но это были американские миф и кич, кич ведь глубоко национален. А у Васильева синтез германо-русского имперского мифа и кич, и он поражает размахом идеи. Кич – в какой-то мере порождение имперской идеи, а Васильев потрясен, зачарован эстетикой империи, Великой России, не Святой Руси, а именно Великой России, не зря он избрал себе псевдоним Константин Великоросс.
      Является ли Васильев евразийцем или славянофилом? Или его преклонение перед «сумрачным тевтонским гением» (он и сам во многом «сумрачный тевтонский гений»), перед культурой Древнего Рима, перед стальной мощью римских легионов, перед римскими штандартами с орлом – есть в первую очередь идея западно-нордическая? Даже в известных «Параде 41-го» и «Прощании славянки» видны мощь и порядок римских легионов, славяне выступают как духовные наследники римлян, Васильев буквально изображает идею «Москва-третий Рим». Как отмечал в своем интересном выступлении Геннадий Пронин, директор казанской галереи Константина Васильева, Васильев пытался писать иконы, но, написав одну (Пронин очень хотел ее приобрести), ее сжег и сказал ему: писать иконы – это не мое. У Васильева есть несколько христианских картин, например, «Изгнание торгующих из храма», именно этот сюжет был ему близок. Историю он понимал как борьбу мирового Карфагена, «коммерческого государства» и мирового Рима. Если для первого было идеей – «деньги будут сражаться вместо воинов», то для второго идеей было – «честь и вера латинского народа».
      Язычник или христианин Васильев? Пронин отвечает на этот вопрос так: «Демократия хороша в пределах полиса, а не в границах империи». Васильев не принимал «иудеохристианства», но был поклонником «древнеримского христианства», по классификации Пронина. Васильев был поклонником Ницше и Хайдеггера, любил Вагнера. С моей точки зрения, он был более германофил, чем славянофил. Идея христианской Любви (Бог есть любовь) была ему несколько чужда, он певец Севера (Рим, кстати, южное государство, с этой точки зрения Германия Зигфрида и Валькирий была явно ближе по духу Васильеву). Мало у него и теплых женских образов, он любил «валькирий», даже «Жницу» трудно назвать русской женщиной, скорее там классическая задумчивая немецкая девушка. Васильев гениально угадал единство германской и русской души, увидел в них внутреннее созвучие, родство. Васильев – порождение трех мировых шедевров: немецкой философии, немецкой музыки и русской литературы, по существу, Германия и Россия у Васильева – это две родственные половины одной души, германская часть у него даже несколько перевешивает. Васильева можно было бы назвать Гегелем в живописи, с этой точки зрения он художник-философ. Идея подчиняет у него искусство.
      На конференции, посвященной 70-летию художника, отмечалось, что одним из любимых его писателей был Оскар Уайльд, Васильев часто повторял фразу «искусство скрывает художника, а не раскрывает». Как подчеркивали на конференции, для художника был характерен культ героев, протест против пошлости и мещанства, стремление вырваться из «профанного пространства». Для него любимыми художественными символами были свеча и плеть. С этой точки зрения, как идеолог направления, Васильев гораздо интереснее И. Глазунова, но он еще недостаточно сформировался, мы увидели только предВасильева, перед нами был «прерванный полет», как говорили на конференции друзья художника. Последние его картины были автопортрет, портрет Достоевского и «Человек с филином». Они мне кажутся интереснее его былинного цикла, который художник начал писать по предложению И. Глазунова. В «Человеке с филином» римский орел стал превращаться в мудрого филина (символ инобытия, трансцендентного), это был знак перехода творчества Васильева в новое качество. Мне кажется, что Васильев не задел еще струны Востока в своей душе и должен был обратиться в диалектике своего художественного развития именно туда, тогда он преодолел бы одностороннюю западную рациональную холодность восточным теплом и солнцем. Конечно, «Человек с филином» есть еще поиск, переходность, «формальное топтание» перед набором высоты духа. Но в нем уже концентрируется загадка, есть сакральный смысл, то, что казанский философ Фан Валишин назвал «земным космизмом» Васильева. Валишин, кстати, провел параллели между творчеством Лобачевского и Васильева. Я бы добавил сюда, в казанский «преторианский» список, еще и Велимира Хлебникова. Впрочем, и Лев Толстой, и ницшеанец Горький (не говоря уже о Владимире Ленине и Вячеславе Молотове) называли Казань «духовной родиной».
      Художник Ф. Газизуллин на конференции сетовал: почему Васильев маялся на стеклозаводе, вынужденный писать картины по ночам, хотя он был великолепный портретист, написал бы два портрета секретарей обкома и все материальные проблемы были бы решены. Мне трудно представить портрет Гумера Усманова работы Васильева, это было бы духовной катастрофой художника. С другой стороны, портрет Брежнева его кисти был бы, несомненно, интересен. Брежнев был классический император. Возможно, для Брежнева портрет кисти Васильева явился бы потрясением. Васильев изучал характер и личность Сталина, тщательно собирал о нем материалы и явно готовился писать его портрет, несомненно, это было бы открытие. Можно представить, как интересна была возможная серия портретов русских царей работы Васильева, он, несомненно, был историософ. Как отобразил бы Васильев Ивана Грозного? Все было впереди, открывались перед ним громадные перспективы. Он был крайне опасен для апофеоза пошлости, во что тогда выродился соцреализм.
      На открытии выставки я попросил дать небольшое интервью о своем друге Константине Васильеве Анатолия Кузнецова, человека, который оказал огромное идейное влияния на художника. Кузнецов вместе с Осиповым издавал тогда самиздатовский журнал «Вече» и принимал участие в первом самиздатовском выпуске мистической книги Даниила Андреева «Роза мира».
      – Скажите, как Константин Васильев относился к православию?
      – Он никогда не призывал бороться против церкви, скорее наоборот. Конечно, его не назовешь истово верующим человеком, но в тяжелые моменты своей жизни он обращался к православию и Богу. Особенно в те дни, когда он был в полном смятении, когда его юная прекрасная сестра была приговорена к смерти врачами. Но главным критерием его жизни была эстетика. Он считал, что религия не всегда может решить трудные вопросы выбора, стоящие перед каждым человеком. Религия часто не дает ответа на антагонистические вопросы, например, когда сражаются два христианских государства Франция и Германия, и оба государства молятся одному Богу одними и теми же молитвами. То есть религия не дает однозначного ответа на проблемы выбора, скорее наоборот, религия сама сильно опирается на эстетические критерии. Красота Евангелия потрясает, это красота духовной соразмеренности всех его частей. Или проповедь Будды «Дхаммапада» – там жесткий лаконизм и полная эстетическая законченность. Говорят, что Коран – сокровище не только религиозной мысли, но и арабской поэтической традиции. И эта потрясающая эстетика железной броней защищает религию от нападок профанов.
      – Вы правы, у атеистов эстетика вызывающе примитивна, мелка, поверхностна.
      – В Казань приезжал Виссарион, который называл себя воплощением Христа. Собирал вокруг себя немалые массы. Но его проповедь по сравнению с проповедями великих учителей выглядит в значительной степени «коряво». Виссарион – художник, но его проповедь эстетически несовершенна, так же как и его художественные творения, и по одному этому его «учение» не имеет будущего. Сейчас идут бесконечные споры между советским наследием и белым наследием. Как нам быть – за Сталина или против Сталина, его грехи всем известны. Но и величие Сталина ощущать нужно, Константин к этому подходил с эстетической точки зрения. Лаконизм сталинских выражений, его сарказм, широта и острота ума, безусловно, производят глубокое впечатление, и Константин ничего не мог противопоставить этому воздействию сталинского величия. Так же как и с Жуковым, он прекрасно знал, что Жуков участвовал в жестоком подавлении антоновского крестьянского восстания, но и заслуги Жукова в деле Победы велики. Константин при этом мыслил в духе Бхагавадгиты и любил цитировать изречения оттуда, что если два царя-воина храбро сражаются друг с другом и один из них гибнет, то он попадает в рай. Так же как в изображении поединка между Пересветом и Челубеем, у Константина нет выбора, на какой он стороне, художник на стороне силы, красоты, сверкания человеческой мощи.
      – Вагнер был его любимый композитор?
      – Он его сильно любил, но нельзя сказать, что это был его единственный любимый композитор. Его пристрастия «передвигались». Вначале он любил Баха, Моцарта, Чайковского и Рахманинова, потом «передвинулся» к Шостаковичу, когда он подарил Шостаковичу портрет, Шостакович не мог на него смотреть и говорил с болью: «Как же он смог настолько меня так увидеть!». Потом у него был любимым Вагнер. В последний год жизни больше всего любил слушать Марию Каллас и вообще итальянское бельканто. Музыку слушал каждый день. Писал картины он по ночам и под классическую музыку. Любил народные песни, марши.
      – Его любимые философы? Как произошла эта трансформация от абстрактного искусства в глубоко мистический «северный символизм», в нордизм?
      – Как он возвратился в лоно традиции? Когда я с ним познакомился, ему было 18 лет, и он был глубоко предан авангарду. Считал, что авангард освобождает художника. Мыслил себя как бы в башне из слоновой кости. И думал, что на позиции авангардиста, когда художник творит один, возможны прорывы. Но затем стал понимать, что один человек не может создать эстетического канона. Каким бы человек талантливым ни был, это все равно индивидуальный «мыльный пузырь», который может ярко просверкать с последующей эволюцией. Константин понял, что только традиция, только коллективное творчество народа, как оно, например, создает язык, также ответственна за вынашиваемые столетиями эстетические критерии. Она хорошо видна у Кустодиева или Баки Урманче, которые сумели выразить ту кипящую радость бытия, которая всегда присутствует или создает фон для нормального состояния представителя народного сознания.
      В искусстве он шел всегда против течения, против нарождавшегося постмодернизма, стирающего школы, принципы, каноны. Против его знаменосцев, провозгласивших «вавилонское столпотворение», состояние, когда художники начисто лишаются какого-либо общего языка – целью и высшим достижением художественного мышления.
      Васильевское видение мира в чем-то подобно «обратной перспективе» – способу видения в древнерусской иконописи, когда самым большим и значительным изображается не самое близкое физически, а то, что отстоит дальше, но что важнее в духовном смысле.
      Поэтому самым притягательным для него было «исходное время» – время зарождения традиции, создания архетипа, а не «время истории» с ее конкретными фактами.
      В архетипическом смысле для него, конечно, важнейшей была русская традиция, с которой он был связан органически.
      Думаю, что Васильеву были бы интересны современные генетические исследования, которые показывают, что индоевропейцы и тюрки когда-то вышли из одного ствола, отпочковавшись от него где-то 13 тысяч лет назад на Алтае. Галлы и кельты являются во многом тюрками по генам, поскольку 6000 лет назад тюрки были гегемонами Европы.
      Баки Урманче говорил с сожалением: «Что же вы меня с ним не познакомили, когда он был жив». Костя был, конечно, домоседом, ставши им, скорее, поневоле ввиду полного отсутствия понимания и созвучности в обществе своему творчеству. Тем не менее Костя замахивался, может быть, на большее, чем Кустодиев. Он хотел отражать не только русскую эстетику, Костя задумывал создать общеевропейский архетип и канон – невероятный замысел для художника-одиночки, и не удивительно, что он во многом остался незавершенным.
      В этом смысле он может быть образцом и для творцов других наций. Только национальное может вывести на истинный путь в искусстве. Сегодня на открытии выставки говорили, что многие ретроспективные выставки поблекли, а Васильев ничуть не поблек.
      – Кого из философов предпочитал Васильев?
      – Любимым философом Васильева был Фридрих Ницше.
      – Который считал себя поляком Ницким.
      – Постепенно от Ницше Костя перешел на Хайдеггера, высказывания которого удавалось выуживать из марксистской критики. Пронзительное ощущение бытия, Хайдеггеровский «страх и трепет» перед ним Костю завораживали. Он не считал себя философом, но ориентировался на этих двух философов. Русскую философию (кроме книг Розанова) знал мало, но эстетика Ницше и Хайдеггера его впечатляла глубоко.
      – Спасибо за интервью. Пожелаем успеха друзьям художника.
 

Рашит АХМЕТОВ.