Казанский Дон-Кихот

     Вернее всего поэтическую суть лирики Леонида Топчия определил в одной из своих заметок Рустем Кутуй, назвав его, «высокого, уже седого, с мощными костистыми кулаками, точно вытянутого, как перст, вверх», Дон-Кихотом. Не только по внешнему виду поэта, но и по его «рыцарскому отношению к прекрасной идее» так и выходит, какой бы «временной» характер эта «идея» не имела.
     Возьмем, к примеру, стихотворение «Грядущий день». На первый взгляд оно из разряда тех многочисленных стихов, коими «славилась» советская поэзия, – гимнов о светлом «рае» коммунизма. Но вчитаемся в строки Топчия: «Я искал в коммунизме себя // И людей, окружавших меня же. // И всегда находил, узнавал». Для посвященных: согласитесь, признание, по «меркам» поэзии того времени, много стоящее. Читаем ниже: «Коммунизм – это те же мы, // Но значительно чище и краше». Получается, в коммунизме поэт искал того, поиском чего на протяжении всей истории своего существования занимается истинная поэзия – света высокой человечности, утверждая всеми своими возможностями носителя этого «света» – своего героя, идеального по сути. В силу этой идеальности он неизменно романтичен, как романтичен сам идеал, как, по большому счету, неуклонно романтична настоящая поэзия.
     Вот и «коммунизм» Леонида Топчия в рассматриваемом стихотворении есть не что иное, как романтический идеал. Но здесь мы имеем дело не с романтизмом «юношески-мечтательного» толка (хотя и не совсем без этого), а с романтизмом зрелого, много пережившего поэта, творческое наследие которого хранит, между прочим, и такие стихи:

Вещует сердце – быть беде,
Что попадусь я в лапы
Советскому НКВД,
Немецкому гестапо.

За то, что я двоих вождей
Стихами изобидел.
А я, по правде говоря,
Ни разу их не видел.

И с ними сроду не ходил
Ни пива пить, ни чаю.
Я просто правду говорил,
За что и отвечаю.

Я говорил, что даром мрет
Несчастный человече.
Одних Иосиф на смерть шлет,
Других Адольф калечит.

Кому ж еще жалеть людей,
Как только не поэту,
А до обиженных вождей
Мне вовсе дела нету.

     Да и тот, кто знал Леонида Топчия «по жизни», а не только «по поэтическому цеху», не дадут соврать, что уж кого-кого, а его («и выглядел-то он не на уровне, и стихи писал не о том, уж больно не ко двору, и паспорт измят, задрипан, и не служит нигде, без пригляда-привязи обходится, словом, горемычен, одноглаз, недолговечен») в славословии режиму и лизоблюдстве никак не заподозришь. И даже «стихи о коммунизме» становятся под его пером стихами «не о том», оборачиваясь гимном человеку – не отвлеченному, а самому «живому», который рядом, «моему» и при этом – герою: 

Чумазый мой, обветренный герой,
Спаленный солнцем, вымазанный сажей
И запыленный северной пургой, –
Маэстро, управляющий киркой,
Котлом и корабельным такелажем!
    <…>
Ты и сейчас – великий человек,
Перед которым можно преклониться.

     Хорошо осведомленный в советской поэзии «индустриального» толка, пожалуй, здесь не удержался бы: мол, знакомый герой – рабочий, что ж тут такого! Отвечу: да, герой типичный, но – свой, выношенный, выстраданный, потому и «живой», «человечный». Читая стихи поэта, соотнося их с его судьбой, убеждаешься в их искренности, невольно задаваясь вопросом: не личной ли неустроенностью, не побитостью ли жизни самого автора они «обусловлены»? 
     Как лишний раз уверуешься в том, что поэзия должны быть оплачена судьбой. Чтобы так писать – нужно пережить, выстрадать «тему» – такая заметка возникла у меня на полях страницы с, пожалуй, самым известным, «хрестоматийным», стихотворением Леонида Топчия «Гармонь»:

Играл германец на гармонике
Вокруг толпившимся друзьям, 
Мотив выдавливая тоненький,
Совсем чужой ее мехам.
Играл баварец складно, худо ли,
Но не качал он головой,
Не поднимал ее от удали,
Не опускал ее с тоской.
И как бы клавиши ни гладила
Пришельца бледная ладонь, –
С чужою песнею не ладила
Военнопленная гармонь.
И даже вздрагивала вроде бы,
Мехами алыми дыша,
Как будто в ней по вольной родине
Рыдала русская душа.

     Какой степенью человечности должна полниться душа, чтобы даже такую «неодушевленную» вещь, как гармонь, не просто «оживить», «очеловечить», а одухотворить, вдохнуть в нее, как Бог в творение, «душу живу»! А для чуткого читателя это актуально не только по отношению к гармони, но и к немцу, который здесь «немцем» даже ни назван. Какая тактичность, какая бережность к читателю, в памяти которого немец – враг, захватчик! Потому он «германец», «баварец», «пришелец», что предполагает, что и у него есть родина, а стало быть, он тоже человек и ничто человеческое (друзья, музыка) ему не чуждо, хоть и чужим оказался для него инструмент. Какая человечность! Каково всепрощение – из-под пера поэта, прошедшего ад войны! Такое по силам только большой, «дон-кихотской», душе.
     А Дон-Кихоту полагается Дульсинея. Это я к переходу к любовной лирике поэта, в которой, пожалуй, как нигде страстно и жертвенно утверждается образ героини – возлюбленной, идеала вечной женственности и красоты. Памятуя о Прекрасной Даме Блока, я намеренно написал, словно «вслед» за самим Топчием, о его героине строчными буквами. Она «простая» женщина, но как инструментованы, какими образами окрашены строки о ней, которая при всей своей «простоте» подстать блоковской Незнакомке:

…Одни глаза, как синие хрусталины,
Мне говорят, что это человек,
А женщину одно воображение
Лишь может до сознанья донести.
Так чем же ты – словами ли, движением
Свела меня с привычного пути?
Усталая, озябнувшая, надо бы
Тебе такой погреться бы и спать,
А ты еще смеялась или падала
Совсем не от усталости в кровать.

Рамиль САРЧИН.
(Продолжение следует.)

На снимке: Леонид Топчий.