Френсис Скотт Кей Фитцджеральд (глава из мемуаров "Вот и все… я пишу вам с вокзала")

     Цена книги еще совсем недавно, в 70-80-х годах прошлого века, была столь высока, что вам, нынешним, и представить невозможно. Я говорю о цене книги в жизни самого писателя.
      Помню одну громкую семейную ссору в Малеевке. Приехавшая проведать мужа жена, не церемонясь, отчитывала его: «Когда вернешься домой? Знаю, что уже третью путевку собрался просить», наседала она зло на мужа, тихого интеллигентного вида писателя лет сорока.
      – Я ведь повесть закончить хочу, – робко возразил писатель властной супруге.
      – Тебе бы только писать, а как же я, дочь, дел в доме невпроворот, а ты только знаешь – книги…книги.
      -И тут писатель резко переменился, сказал твердо.
      – Знаешь, Наташа, если бы я был уверен, что где-то далеко, в сибирской глуши, в деревне, я смогу написать роман, я бы, не раздумывая, уехал туда хоть завтра, на романный срок, а это лет пять…
      – Ладно, ладно, успокойся, рано тебе еще романы писать, – враз сникла грозная Наталья, поняв, что может потерять мужа навсегда.
      В 1983 г. у Тимура Пулатова, жившего в то время, как и я, в Ташкенте, и чье имя в те годы стояло в одном ряду с А. Битовым, В. Маканиным, Г. Матевосяном, О. Чиладзе, вышел однотомник в самом престижном издательстве страны «Художественная литература». И первые дни он гулял с однотомником по городу, принимая поздравления. Повстречался и я ему возле гостиницы «Узбекистан». Он гордо протянул мне небольшую, вишневого цвета книгу в твердом переплете, о выходе которой я уже знал ? в Москве, в «Молодой гвардии» у нас был один редактор С.В. Шевелев. Я глянул в конец книги на исходные данные, обратил внимание на малый тираж, посмотрел на оглавление – что же вошло туда, поскольку знал его творчество как свое, и сказал совсем серьезно, не ерничая: «Теперь и умереть можно, «Худлит» взят!».
      На что Пулатов, как и я, не отличавшийся, к сожалению, юмором, тоже вполне серьезно ответил: «Пожалуй, ты прав, не зря прожита жизнь, можно и умереть». Конечно, это надо было видеть и слышать.
      Вот о какой цене книги я хотел сказать. Я даже мечтать не мог в ту пору, что когда-то издам ее в столь престижном издательстве, хотя уже выпустил к тому времени несколько книг в «Молодой гвардии» и «Советском писателе», даже переводился на иностранные языки. Но судьба писателя переменчива, одно удачное произведение – и твоя жизнь в литературе может резко измениться. Такой роман – «Пешие прогулки», у меня появился в 1988г., на сегодня он издан 24 раза тиражом более 3 миллионов! Через шесть лет после Тимура Пулатова и у меня вышел большой однотомник в «Художественной литературе» тиражом 250000 экземпляров! Поистине, пути Господни неисповедимы!
      Цена книги… В первую же зиму в Малеевке я сидел одно время за столом с Г.Я. Баклановым, уже при жизни ставшим классиком, одним из самых ярких русских писателей ХХ века. За столом всегда велись интересные разговоры, чаще, конечно, о литературе, о жизни и быте писателей. Сидел с нами и какой-то угрюмый писатель с Алтая, он как-то обронил с упреком: «Вам, москвичам, хорошо, все карты в руки, и поликлиника своя, и дачи вам не жалеют, и три Дома творчества под боком: твори – не хочу! А мне как быть – семья, ребенок, двухкомнатная квартира, не особенно распишешься ? негде, а по Домам творчества не разъездишься – далеко, никаких денег не хватит».
      Григорий Яковлевич с любопытством посмотрел на коллегу, но ничего не сказал, а тут алтайца окликнули, и он поспешил из-за стола. Через неделю кто-то за ужином поинтересовался у Григория Яковлевича, как долго он писал свой первый роман «Июль 41-го», сразу принесший ему известность. Бакланов немного отнекивался, но потом все же рассказал. Рассказ красочный, живой, в деталях, жестах, с мимикой мэтра, с постоянными комментариями ситуаций, сложно передать на бумаге. Я постараюсь изложить лишь суть – все равно так, как у Григория Яковлевича, у меня не получится.
      Послевоенная Москва. Холодная, голодная, плохо освещенная, редко ходит транспорт, безработица, пайки, все по карточкам. Молодой лейтенант, красавец, высокого роста, статный, орденоносец, 23 лет, родом из Воронежа, студент Литературного института, снимает угол в огромной перенаселенной коммуналке в центре, где и на кухне негде примоститься ни днем, ни ночью, а на полу даже спят. Коммуналка ни на час не затихает, одни уходят, другие приходят. Нет денег, только те, что начали выдавать за ордена, но и их уже в 1947 г. отменят. Ходит в военной форме, армейских сапогах, в шинели, только без погон, так ходила в ту пору треть мужчин Москвы. Но еще на передовой, где он воевал в артиллерии, молодой лейтенант поклялся себе – если останется жив, напишет роман о погибших друзьях, сослуживцах, о войне, которую он знал, видел, потому что прошел ее «от и до», и Всевышний сохранил ему жизнь, наверное, чтобы он написал про этот ад.
      То, что он напишет, позже назовут прозой лейтенантов – лейтенантов, вернувшихся с войны. Но негде было писать – вот проблема. И тогда он вспомнил коммуналку дальних родственников, там было гораздо комфортнее, потому что барак находился в далеком заводском районе, куда не ходило метро, и до трамвая надо было шагать и шагать. Поехал, посоветовался с родней, переговорил с соседями – разрешили попробовать на общей кухне с часу ночи до четырех тридцати утра. Раньше там не ложились, а в пять уже вставали на работу. Разрешить-то разрешили, но кому, скажите, хочется видеть ежедневно чужого человека у себя на кухне по ночам? Он это понимал, чувствовал и стал ходить туда только раз в неделю. Друзья-фронтовики, родственники, узнавшие о том, что он пишет роман, начали подыскивать ему новые кухни, иногда на целую неделю выпадала чья-то комната – это казалось роскошью.
      -А комнаты, кухни, общежития, как рассказывал Григорий Яковлевич, располагались в самых разных концах Москвы, иногда туда не ходило метро, и он после трамвая или троллейбуса еще час-два шагал на окраину, поглядывая на часы. «Тогда я пешком исходил всю Москву, узнал все ее уголки, тогда научился ценить время», – говорил Григорий Яковлевич.
      Иногда какие-то мужчины просили почитать написанное, и кухня быстро наполнялась жильцами – его же рекомендовали как писателя. В таких случаях всегда возникал диспут, споры, вокруг собирались такие же фронтовики, как и он сам, познавшие почем фунт лиха. Некоторые знатоки уточняли марку артиллерийского орудия, калибр снарядов, что-то советовали, подсказывали, порою радостно восклицали – вот так у нас и было! После разговора по душам мужчины оставляли на ночь папироску-две, а женщины приносили чашку чая и подсказывали, где их чайник стоит на плите, если вдруг чайку захочется.
      «Моих письменных столов на чужих кухнях Москвы набралось больше сорока, пока я не одолел роман. Хорошо помню каждый стол, каждую коммуналку, людей, среди которых писал, маршруты, по которым добирался с рукописью к столу. Я всегда боялся потерять рукопись или забыть ее после бессонной ночи в метро или трамвае, и оттого держал еще один вариант, тоже написанный от руки, дома. О пишущей машинке в те годы и не мечталось», – говорил Григорий Яковлевич.
Роман он написал за полтора года, днем учился, ночью писал, когда спал – не помнит, главным был роман. Наверное, не я один слушал, затаив дыхание, поседевшего лейтенанта, в котором легко угадывался бравый, улыбчивый артиллерист, не мне одному запала в душу история, рассказанная писателем Г.Я. Баклановым. Но самой удивительной оказалась реакция алтайца, тот пожал Григорию Яковлевичу руку и сказал: «Век не забуду, ведь у меня просторная кухня, а мне и в голову не приходило, что на кухне что-то путное можно написать».
      На что Григорий Яковлевич мудро ответил: «Главное, чтобы было что сказать читателю, а где, на чем написать – не важно. Успехов, тебе дорогой».
      Но у меня Григорий Яковлевич остался в памяти по другому случаю. Встретив его через год, опять же в столовой, где он, припозднившись, ужинал в одиночестве, я подсел к нему, поздоровался, спросил о житье-бытье, поинтересовался, как дела у детей. У него сын был студент, а очаровательная дочь-старшеклассница. Прошлую зиму они каждую неделю навещали его, и мы вместе сидели за столом. Он чуть подробнее поведал о сыне, а о дочери сказал, что она выпускница, готовится поступить в МГУ, и вдруг, посветлев лицом, сообщил с такой нежностью, тихой радостью, взволнованно: «…А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»
      От этих слов, интонации, выражения лица повеяло прошлым, золотым 19 веком – так, наверное, любили Наташу Ростову, так благородные отцы переживали за судьбу своих нежных созданий. В эти слова было вложено столько любви, нежности, тревоги, дум о ее счастье – не высказать!
      С тех пор прошло много лет, но когда я смотрю какой-нибудь трогательный фильм о любви или слушаю музыку, то часто вижу перед собой удивительной красоты Сашеньку и слышу голос ее отца: «А Сашенька, кажется, влюблена в первый раз…»
      Я не знаю, как сложилась жизнь его детей, живут ли они в России, я их никогда больше не встречал, но верится, что Сашеньку полюбил достойный человек, и она счастлива.
      Григория Яковлевича в последний раз я видел перед самым развалом СССР в писательской поликлинике, он болел, выглядел усталым, а я оформлял инвалидность после тяжелого покушения в Ташкенте за тот самый роман «Пешие прогулки». Очередь к врачу двигалась медленно, и мы успели о многом переговорить.
      В тот период Григорий Яковлевич возглавлял крупный литературный журнал «Знамя», долгие годы считавшийся крайне ортодоксальным, но с приходом нового редактора, журнал потеснил популярные «Октябрь» и «Новый мир». Григорий Яковлевич опубликовал в период гласности много достойных произведений.
      Я поблагодарил его за большую рецензию на роман «Пешие прогулки» в «Знамени». В ту пору рецензия была оценкой труда писателя и обозначала его место в литературе, такими публикациями гордились, тираж «Знамени» тогда составлял 300000 экземпляров.
      Помню, расставаясь, он сказал, глядя на мою инвалидную трость: «Высокую цену ты заплатил за пешие прогулки, будь здоров, дорогой, желаю новых романов, не хуже первого».
      Я написал еще пять романов, и все они издавались и по 15, и по 20 раз.
      О цене книги в жизни писателя я сказал достаточно, но, возможно, еще не раз вернусь к этой теме, ведь не зря говорят: книга – это судьба писателя.
      Сама же книга стоила дешево, большая половина книг, изданных в СССР, стоила меньше рубля, а другая не превышала и трех. Это я взял не только из статистики, но знаю по своему опыту, я собрал неплохую библиотеку.
      «Книга – лучший подарок» – сегодня звучит издевательством», – как сказал мне недавно один молодой человек. Я не стал вступать с ним в спор. В мое время томик Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой затмил бы и ящик французского коньяка, и ящик шотландского виски. У каждого времени свои ценности.
      Книги издавались огромными тиражами, оттого их себестоимость была низкой, хотя мы получали вполне приличные гонорары, конечно, никак не сравнимые с гонорарами коллег на Западе. Известная французская писательница Франсуаза Саган только за две небольшие повести, «Здравствуй, грусть!» и «Немного солнца в холодной воде», получила столько, что хватило на всю ее долгую сверхроскошную и бесшабашную жизнь.
      Хорошую книгу, как например, «В августе 41-го», позже названную «Момент истины», В. Богомолова, издавали в «Молодой гвардии» раз 20 непрерывно. Некоторые тиражи доходили до полумиллиона, издавали, пока не насытили страну полюбившейся книгой. Но в читающей стране все равно был голод на хорошую литературу, немало книг «съела» и мода на личные библиотеки, и на огромные книжные шкафы, соперничавшие с сервантами, забитыми хрусталем и дорогой посудой. Сегодня мне это уже не видится большим грехом, как некогда. Воистину, все познается в сравнении.
      Задолго до того, как я начал писать (а свой первый рассказ, «Полустанок Самсона», я написал за три дня в 1971 г. на спор с известным кинорежиссером. Рассказ, к моему удивлению, сразу был принят на радио и опубликован в московском альманахе «Родники»), я лет пять по воскресеньям ходил на черный рынок, специализировавшийся только на книгах и дорогих альбомах живописи. Долго существовала такая странная мода – собирать альбомы живописи, сегодня даже вообразить себе это трудно.
      Книжный базар, как ни удивительно, разгоняли особенно рьяно, хотя собирались там вполне приличные люди, много интеллигенции. В Ташкенте существовали и другие нелегальные базары, которые, действительно, требовали к себе особого внимания, но их гоняли редко. Видимо, наш базар в идеологическом плане был гораздо опасней, отчего он часто менял место, возникал стихийно то там, то тут, и хотя мобильных телефонов не было, народ всегда находил его.
      Туда приходили знатоки книги, возле которых вмиг собиралась плотная толпа, для нее экспромтом выдавались такие получасовые искрометные лекции о том или ином писателе, поэте, что и профессиональные университетские литературоведы, встречавшиеся там, аплодировали вместе со всеми необычайным лекторам. А человеком, сорвавшим аплодисменты, мог быть инженер из «Водоканала» или хирург из травматологии.
      Знатоков книги было много, но их всех знали в лицо, между собой они не соперничали, их объединяла высокая любовь к книге, литературе. Хорошо знали свой предмет и те, кто продавал и обменивал книги. Среди них встречались такие асы – дух захватывало, когда они рассказывали о том или ином издании. Продавцы особенно не завирались, оценивали книгу в пять или десять номиналов, такая существовала терминология у книжников, тут могли жестко осадить, поправить, и репутация, созданная годами, враз подвергалась сомнению, слух о некомпетентности быстро становился достоянием завсегдатаев.
      Появлялись на книжном рынке и владельцы солидных личных библиотек, этих тоже знали в лицо. Ими часто бывали видные адвокаты, юристы, ювелиры, директора заводов, таксопарков, но больше всех среди них оказывалось цеховиков, королей подпольной, теневой экономики, как выяснилось гораздо позже. Для них в первую очередь придерживали новинки и особенно редкие старые, царского времени, прижизненные издания авторов – платили они не скупясь, не торгуясь. Какая пропасть между цеховиками прошлого и нынешними бизнесменами, претендующими на элиту России – даже не сравнить!
      Владельцев крупных библиотек знали не только в лицо, но и величали их по имени-отчеству, с ними раскланивались, как со знаменитостями. Никакая эстрадная, театральная, киношная звезда, а приходили сюда и люди этого мира, не могли затмить популярностью известных владельцев больших и интересных собраний. Такие были времена, и такая любовь к книге, к тем, кто ее писал, и к тем, кто ее с таким знанием, трепетом собирал.
      Там, на нелегальном книжном базаре, мне дважды, с интервалом в полгода, показали двух пожилых людей, никак не принадлежавших ни к цеховикам, ни к номенклатуре, которые отдали за хорошо сохранившееся двухсоттомное собрание Библиотеки Всемирной литераторы (БВЛ), составленной некогда самим М.Горьким, но изданной только в начале 70-х, однокомнатную квартиру и новую «Волгу». И такая была цена книге.
      Новая, самопровозглашенная элита России, быстро обогатившись, стала дружно приобретать фальшивые титулы и звания. Начала открывать, казалось бы, канувшие в прошлое Дворянские собрания, закрытые клубы, наподобие бывшего в Москве Английского. Аферисты стали срочно снабжать казнокрадов и жуликов титулами, званиями, сомнительными регалиями. Другие проходимцы, не успевшие на щедрую ельцинскую раздачу, кинулись обустраивать жизнь и досуг новых господ.
      Когда-то в юности я выписал, непонятно зачем, высказывание Томаса Джефферсона, одного из президентов Америки, о сущности людей, претендующих на аристократию: «Среди людей есть природная аристократия. В основе ее лежит талант. Но есть и искусственная аристократия, которая держится на богатстве и происхождении».
      На мой взгляд, наша «аристократия» даже на искусственную не тянет. Чиновники, разворовывающие казну и денно и нощно «пилящие» бюджет, берущие за каждую подпись взятки, никогда не будут приняты нацией, народом за элиту.
      В новой чиновничье-бандитской России не нашлось места во власти даже гениальным цеховикам, которым больше подходит современное определение – технократы, которые действительно знают, как вытянуть страну из болота нищеты и технологической отсталости. Приди во власть люди, знавшие цену книги, любившие книгу, они не загубили бы страну, ее культуру, искусство, не пустили бы по миру с протянутой рукой писателей, философов, ученых. Не довели бы до нищеты учителя, врача, библиотекаря, инженера. Вот на какую мысль навел меня книжный базар Ташкента. Но вернемся туда еще ненадолго.
      Когда появились мои первые публикации в ташкентских газетах и журналах, меня тоже начали привечать на книжном базаре. Сегодня я уверен, что многие из тех, кто бывал на нелегальных воскресных встречах книголюбов, сами писали и стихи, и прозу.
      В 1971 году я работал в строительно-монтажной организации московского треста «Монтажхимзащита», имевшего шесть управлений по всей стране, одно из которых находилось в Ташкенте. С начала 60-х годов по 1980 год я работал на многих крупных стройках страны и избороздил Отечество вдоль и поперек. В мае 1971 г. я попал в командировку в родной Актюбинск на ТЭЦ. Ремонтировали гигантские котлы и печи, и требовалась наша специализированная помощь. В ту пору пятидневка вошла в норму, и на субботу-воскресенье я отправлялся к родителям в Мартук, слава Всевышнему, они еще были живы-здоровы.
      С детских лет я любил посещать книжные магазины, любил их особенный бумажно-типографский запах, яркие, тисненные золотом корешки собраний сочинений, выдававшихся по подписке. Знакомая со школьных лет продавщица Мария Ивановна, мать моего приятеля юности Валерия Парамонова, зная мою страсть к чтению, всегда радовала меня редкой книгой. Порадовала она меня новинками и на этот раз, но уходя, я приметил на прилавке тоненькую книжку в зеленой обложке. Книжка, выпущенная в 1965 году издательством «Художественная литература» в известной серии «Зарубежный роман ХХ века», оказалась уцененной и стоила 20 копеек. Называлась она «Великий Гэтсби». Серия мне была хорошо известна, не зря я уже несколько лет был завсегдатаем на книжной толкучке, но фамилия автора и название книги мне ничего не говорили. Если бы я хоть раз, даже мельком услышал об этой книге или об авторе – Фрэнсисе Скотте Фицджеральде, я бы помнил, меня до самой старости отличала феноменальная память.
      По дороге домой я начал читать книгу и не мог оторваться от нее, пока не прочитал до конца. После обеда я снова вернулся в магазин и, к великой радости Марии Ивановны, купил все 29 оставшихся экземпляров. На другой день я перечитал книгу еще раз, внимательно изучил предисловие критика А. Старцева, написанное явно с классовых позиций, но это я понимал уже тогда. Запомнил на всю жизнь и переводчицу Е. Калашникову, с удовольствием произносил вслух фамилию автора, предчувствуя, что он надолго станет близким мне по мироощущению, настроению, взглядам на жизнь.
      Никогда я так не торопился вернуться в Ташкент, как после приобретения целой пачки уцененного романа «Великий Гэтсби». Мысленно я распределял и перераспределял экземпляры, которые собирался подарить известным книголюбам, знатокам и завсегдатаям запрещенного рынка. Книг было много, и я замахнулся даже подарить потрясший меня роман владельцам крупных библиотек и тем самым цеховикам, которых особенно привечали на подпольном книжном рынке.
      Конечно, у меня был и корыстный интерес. Я рассчитывал кое-что выменять на «Великого Гэтсби», а, главное, мечтал сразу стать своим среди фанатов книги. За два воскресенья я раздал все 29 экземпляров тем, кому и предполагал, включая и самых знаменитых завсегдатаев.
 

Рауль МИР-ХАЙДАРОВ.
(Продолжение следует.)