Доминика

     Сидим в пельменной, заказ ожидаем. Долго не несут. Лада нервничает. Рядом бабушка в шапке розовой солянку ест. Хлеб серый на блюде берет, крошит сухими темными руками прямо в тарелку себе и, ложкой все перемешивая, потом загребает хлеб с суповой основой и отправляет все в рот, сербает – звуки такие громкие издает – с аппетитом, значит, ест, что нас еще больше раздражает, мы проголодались, но о нас словно забыли. Лада встала, пошла права качать. Я сижу, думаю, глядя на бабушку, и кто же она такая? Вроде не нищая, а так упоительно ест. «Бабуль, приятного аппетита!» – обращаюсь к ней.
     – Приятного, приятного, дочка! – отвечает и дальше сербает.
     Лада наконец добилась. Вот уж две порции вареников нам несут и плошечки со сметаной маленькие. Стали есть, Лада вареники распробовала. «Не умеют здесь готовить, – говорит. – Тесто жесткое, картошка недоваренная, нет, плохое кафе, точно!». А я ем, мне вроде ничего так. Бабушка к нам ближе подсела. «Эх, девчата, не видали, значит, вы смаленого волка».
     – Какого такого волка? – спрашиваю.
     – Не знаете, что значит голодным быть и хлебу радоваться пополам с лебедой.
     – А вы знаете? – спрашиваю. – Расскажите нам, как вас зовут.
     – Доминика зовут Эмарленовна.
     – Ой, какое имя интересное! – восхищаюсь.
     – И отчество! – подхватывает Лада.
     – А Доминика – от польки-мамки – богу принадлежащая означает. А так меня все Домкой называли, только дома своего долго не было, все по баракам ютились. А Эмарлен в честь отца дадено, он коммунистом был – Энгельса, Маркса и Ленина уважал, вот имя такое у него и было, тогда кто хотел имена себе новые записывали.
     – А вы казанская? – спрашиваю.
     – В Казани-то я позже оказалась, родилась в Приморском крае – остров Лисий такой, там заключенные в те годы на заводе по переработке рыбы работали, разделывали ее и засаливали в бочки.
     – А где этот остров Лисий, я вот вообще не представляю? – спросила я.
     – А это недалеко от Находки. На Лисьем в сталинские времена отбывали ссылку женщины, которых осудили в голодное время, кого по статье о «трех колосках» – хищение колхозного имущества, кого еще за что-то подобное, а маму мою Грасей звали – так просто за то, что красивой была.
     – Как так может быть! – возмутилась Лада. Красивые женщины, они всегда на особом положении.
     – То-то и оно, на особом! – стала продолжать Доминика.
     Глаза у нее были, что омуты, утонуть в них можно. Фигурой статная. Все заглядывались, но свататься никто не хотел – сирота она, родители от тифа умерли и приехала она из Польши жить к тетке на Украину, коров доила, в огороде работала. Тетка не жалела ее, используя как наймычку – дешевую силу рабочую, значит. В 39-м та часть, где они жили, советской стала. И появились в селе новые власти – комиссары-милиционеры в красных штанах.
     Приглянулась она одному, так приглянулась, что проходу не давал. «Все равно, – говорил, – Грася, моей будешь!». А она-то, мама моя Грася, дрожмя дрожала, как увидит его, так он ей страшен был, так противен, комиссар этот. А что делать, жить-то как-то надо, но гордая была, не поддавалась ни на какие уговоры его. И вот решился он на дело подлое, заманил ее к себе и изнасильничал, избил всю – так долго ему не терпелось завладеть ею, что когда попалась ему в лапы, уж дал волю чувствам, уж наслаждался и зверствовал. А она-то девушка была до этого, еще и парней не знала! А как насытился ею комиссар, то и не нужна ему стала, а чтобы не пожаловалась на него, обвинил ее в шпионаже, тогда это легко было. Ему и поверили, тем более что она полька по национальности.
     Сослали ее далеко, долго она в поездах ехала на Восток с другими такими заключенными, большая часть из которых была невинно осуждена. Привезли ночью в Находку, где рыбные промыслы. О здоровье женщин разве заботились, сидели бедолаги прямо на земле, плохо одетые, мерзли. А Грася еще узнала, что в тягости от комиссара того красноштанного. А что тут поделаешь?
     Скоро с пересыльного пункта в Находке переправили их на остров Лисий, где они и работали на заготовке рыбы. Тошнило ее, выворачивало от той рыбы беременную, а терпеть приходилось. Когда пришло время рожать, переправили ее в бухту, где были небольшой акушерский пункт и детские ясли. Там я и родилась, мама назвала Доминикой – богу принадлежащей, так надеялась, видно, судьбу мою умилостивить. Но времена были такие, что ничего не помогало, хотя нет, все-таки помогло, что хоть жива осталась и вот с вами тут разговариваю. А мама, когда исполнился мне год, ее вернули на остров, где она снова перерабатывала рыбу. Как-то захотела она увидеться снова с ребенком и переплыла на другой берег в бухту, где были детские ясли. Усталая, ночью она шла по берегу, часовой, не разбираясь кто это, выстрелил в темноту и убил ее. Так осталась я, Доминика, сиротой без дома и родины.
     Потом вот сюда привезли в Поволжье в детский дом. Что из детства помню – всегда голодными были, хлеба не хватало, да и тот хлеб, что давали, с примесями был, с лебедой и всякими добавками. А вот рыбы нам здесь давали много, и рыбий жир был такой в больших коричневых бутылках – на нем, видно, и выжили тогда. А хлеб люблю, вы вон тесто вареничное повыбрасывали – жестко, мол, – обратилась она к Ладе, которая откладывала жестковатые, как ее казалось, края вареников, – а мы в то время передрались бы за такое. Все ели, был мальчик у нас – червяков дождевых ел и все говорил вкусно как колбаски, мы на такое не решались, а вот паслен – сорную траву с черными ягодками всю объедали, и было действительно вкусно, или это нам тогда казалось, конфет-то мы вообще никаких не видели. Первые конфеты я вообще в двадцать пять лет попробовала, когда мне один ухажер принес в коробочке такой красивой. И я их долго не ела – берегла, потом они белым налетом покрылись, когда решилась съесть, и все равно такими вкусными показались, что ой, до сих пор помнится». Оставшимся кусочком хлеба Доминика подчистила тарелку из-под солянки и отправила его в рот.
     Мне захотелось чем-то угостить бабулю, я достала ей маленькую шоколадку «Аленка», совсем крошечную, копеечную, не знаю, по какому случаю затерявшуюся на дне моей сумки. Она так обрадовалась, все улыбалась и благодарила. Мы же поспешили выйти из кафе, на Ладиной тарелке оставались ошметки теста, я оглянулась, бабушка тщательно собрала их в салфетку и положила в кошелку, наверное, птиц будет кормить, разве она позволит, чтоб хлеб пропадал – такова она, Доминика, дом которой бывал повсюду, как там в песне советской пелось: «Мой адрес не дом и не улица – мой адрес Советский Союз».
     И столько таких Доминик было, не счесть… Сколько им пришлось пережить на веку и домов поменять… и на старости в таком вот кафе со своей котомкой очутиться…

     Елена ЧЕРНЯЕВА.