Бикчантаев
Фарит Бикчантаев, главный режиссер Театра им. Камала, 21 февраля в Центре на железнодорожном вокзале с почти комсомольским названием «Смена» после премьеры спектакля «Ходжа Насретдин», который явно планировался как «гвоздь сезона», провел двухчасовой творческий вечер. Примерно 75% пришедших были женщины, много симпатичных с горящими, почти «весенними» романтическими глазами. Что поделаешь, в России наблюдается феминизация театра. Много было студенток.
В самой авангардной «Смене» расположен небольшой магазин интеллектуальной литературы – современные писатели, левые, правые, философия, искусство. В общем, оазис пульсирующей казанской мысли. Чувствуется – «Смена» себя словно принципиально отгораживает от мещанской, провинциальной Казани. Такая «смена вех». Спросил у девушки-продавщицы в очках, что у них по продажам в топ-10 в январе, какая интеллектуальная литература. Говорит, не анализируем, но на первом месте, по ее наблюдениям, «Коран» в интересном переводе (Евангелия просто нет почему-то, сказала извиняющимся тоном), затем следует женский роман (писательницу жалко не записал), затем детская яркая большая азбука. То есть хипстеры хипстерами, а умную, некоммерческую литературу покупают с трудом, скорее всего, скачивают из Интернета.
После книжного магазина зал-выставка ростовского художника Сапожникова (почти Калигула), большие цветные фотографии различных ярких цветовых «неоновых» линий, но его экспрессия показалась надуманной и однообразной, даже не креативной, а вторичной. Мысли в ней не чувствовалось. В зале, где проходила встреча, проходила выставка швейцарского плаката. Стилистика своеобразная, часто немецкая геометрическая, сразу чувствуешь «орднунг», даже математический абстракционизм, отстраненный, с насыщенной современной цветовой гаммой, «бьющей по мозгам». Подумалось – вот если бы театральные плакаты Театра им. Камала были выполнены в таком неожиданном арифметическом стиле. Город у нас серый и нуждается в ярких красках, линиях, в парадоксальных формах, иначе в нем скучновато, однообразно. Сегодня театральные афиши практически не изменились со времен соцреализма, хотя Главлит давно почил в бозе. Театр начинается не с вешалки, а с театральной афиши. Неужели в Казани мало провокативных молодых честолюбивых талантливых художников? К «Ходже Насретдину», например, можно было бы отличный ироничный плакат придумать, все-таки философское столкновение народного «ослика» и ханского «слона», камаловского варианта Левиафана. А вообще хотелось бы, чтобы в театре Камала поставили «Город Глупов» Салтыкова-Щедрина или его рассказы, вот где современность и гиперреализм с иронией в кубе. Как это на татарском языке заиграет, блеск.
Бикчантаев ощутимо волновался перед встречей, и это был хороший признак. У него даже в ходе встречи вырвалась фраза: «Если мне вопросы будут задавать люди, которые все эти книги читают, что здесь на полках в магазине, то я не такой серьезный, театр вообще не такая серьезная организация, как вся эта литература. Я театром занимаюсь около 25 лет и понимаю, что театр не такая серьезная штука. Это, как в книге Питера Брука – неживой театр, живой театр, священный театр и театр как таковой». Встреча прошла в теплой, сердечной атмосфере, как писала раньше газета «Правда», собрались единомышленники, зал был битком, люди стояли. Тема режиссерского «вербатима» «Национальный театр и театр как таковой». Фарит начал дипломатически развивать тему, что театр – это искусство диалога, а не монолога. Он преподает с 1990 года и говорил, что студентам лекции не читает: «Главное – практика, мы общаемся, я не преподаю, а мы общаемся. На нас много нападок – спрашивают: вы национальный театр или вообще театр? Я сам много раз сталкивался с представителями национальных театров, которые заявляют, что нет такого понятия, как национальный театр или национальный режиссер. Есть режиссер и все. Но вот Феллини – итальянский режиссер, Бергман – шведский, Фассбиндер – немецкий, Иоселиани – грузинский, и никуда от этого не деться. Мы выезжали в Китай, в Венгрию, в Лондон на фестиваль, и скидок нам никто не давал, что мы национальный театр. Я думаю, что национальный театр и театр как такой, они вместе существуют в труппе, это диалектика взаимодействия. Недавно мы посетили в Йошкар-Оле марийский национальный театр. Это очень печальное зрелище. Очень печальное. Рядом стоит роскошное новое здание оперного театра – зачем Йошкар-Оле с населением 600 тысяч оперный театр, я не очень понимаю. Хотя это хорошо. Рядом отгрохан совершенно сумасшедших размеров кукольный театр. Здание марийского национального театра не ремонтировалось с 1961 года. Зарплата марийских актеров – 15 тысяч рублей. Труппа 27 человек, пенсионеров не могут содержать. Нас хорошо встретили в марийском театре, там очень «теплая» атмосфера. Когда входишь в театральное помещение, сразу срабатывает реакция на атмосферу. Если есть рабочая, театральная, духовная атмосфера, то ее сразу чувствуешь. Там это есть. К нам на фестиваль «Науруз» приезжают национальные театры, и мы видим, какое к ним отношение. Это грустное явление. К нам едут на «Науруз» национальные театры отовсюду – из Гагаузии, Хакассии, Кабардино-Балкарии, Якутии и др. Добираются на автобусах. Они работают на родном языке и пытаются сохранить народную культуру. И ты начинаешь понимать, что пока живет национальный театр у народа – народ будет существовать. В Марий Эл нет национального телевидения, у них в ГТРК всего один час в день на марийском языке. Есть радио на марийском языке. Газет на марийском языке практически нет, это ужасно. Я понимаю, что пройдет несколько лет и марийский язык исчезнет, а потом и народ исчезнет, растворится. Я закончил театральное училище у Марселя Салимжанова, потом учился в ГИТИСе, был в армии, в 1989 году пришел в Театр Камала, и первой моей работой был спектакль «Бичура» («Домовой»). Тема спектакля – потеря родных корней. Там в деревне всего две семьи остается. Апокалиптическая история. Спектакль записали на телевидении и сейчас иногда показывают. Зрителей было немного, я понимал, что не вписываюсь в коммуникацию между залом и сценой. Тогда мне Марсель Салимжанов предложил набрать курс. Набрал в 1990 году курс. Сейчас прошло много времени, и я считаю, что мы тогда попытались «вытащить» совсем иную природу существования театрального пространства национального театра. Потом был спектакль «Чайка», мы с ним в Москву и в Германию выезжали. Поставили «Версальский экспромт» Мольера. Поставили «Банкрот» Камала. И мы начали понимать игровую природу татарского актера. Зрители татарского театра обращали внимание на акт действия, а не на то, что говорят актеры. Сейчас идет «Банкрот» в новой версии, и для меня это самый любимый спектакль, хотя недавно поставил «Ходжу Насретдина». Потому что драматургия Камала строится на драматургии Мольера. Интересный факт, наш театр носит имя Галиаскара Камала и Марсель Салимжанов ни разу не ставил Камала, ни одного спектакля. Как это так, например, МХТ им. Чехова ставит Чехова, МХТ им. Горького ставит Горького. А мы Камала не ставили. Почему я это заостряю, потому что природа театральной драматургии Камала имеет отношение к природе развития татарского театра. Актер татарского театра воспитывался на драматургии Камала. Главным был не текст, а игра. Это был театр дель арте (комедия масок, итальянский площадной театр, основанный на импровизации, герои Панталоне, Тарталья, Полишинель и др.). Дель арте – природа существования татарского актера. Это игровой театр, и когда мы со студентами начали делать «Чайку», мы не смогли двигаться дальше. И мы решили играть пьесу «Чайка» как комедию, а не как тяжелую драму, получилось неплохо. Студенты поняли, как можно совместить драматургический текст и игровую природу татарского актера. Еще существует такой театр, где актеры носят свои пиджаки, разговаривают, пьют чай – вот и все. Но уже в 80-х годов Буткевич поставил во главу угла понятие – игровой театр. Над этим долго работал Васильев».
Вопрос из зала: «Какие критерии национального театра? Вы ставите «Чайку» на татарском языке, если поставите на русском языке, перестанете быть национальным театром?».
Ответ: «Не думаю. Мы сделали «Три сестры», показали в Москве, пришли чеховеды во главе с Шах-Азизовой. Они говорят, что через десять минут убрали наушники и не потому, что знают текст, а заявили, что каким-то образом татарский язык очень точно передает звуковую структуру чеховского текста. Другой момент, я много смотрел «Трех сестер» и у Фоменко, и у Додина, у Фоменко пять часов играют, обычно в других театрах четыре часа играют. А у нас два с половиной часа. И не потому, что мы быстрее играем. Мы не пользовались текстом как содержанием, мы пользовались им как звуковым энергетическим рядом. Игровая природа позволяет отстраниться от текста. Многие школы построены на том, как войти в текст. Как вдумчиво сказать. У нас это по-другому. Но наш зритель перестал понимать язык иносказания. Я в зале свои спектакли не смотрю, считаю, что это последнее дело. Слушаю спектакли по трансляции. Те фразы, которые находят отклик у зрителя, эти фразы звучат свободно, отстраненно. Это сложный вопрос, какая жизнь у текста, как его разместить на театральном пространстве. У Фоссе такая драматургия, что сам текст актеров распределяет».
Размышление из зала: «Я в «Ходже Насретдине» уловил три отношения народа и власти. Первое, мулла говорит, терпите. Второе, нужно идти к правителю и просить его. И третье, когда Ходжа Насретдин говорит: тот, кто знает, должен сказать тем, кто не знает. Мне понравилось».
Вопрос из зала: «Какова цена того, что вы пытаетесь войти в мировое театральное пространство? Например, зрители не ходят, напряжение возникает. Пытаетесь ли вы как-то перевоспитать зрителей или это совершенно бессмысленно?».
Бикчантаев: «Я не думаю, что зрителя можно перевоспитывать. Наверное, это бесполезная работа. Нужно со своей стороны искать компромиссы. Без компромиссов никак. С «Бичурой» я не попал, потом были «Казанские парни». Тут мы попали. Потом была «Ромео и Джульетта», опять не попали. Потом тяжело пошло, не попадали. Это тяжелая позиция. Да, вроде ты сохраняешь себя, идите все к чертовой матери, это мое, не хотите – не смотрите и не надо. Тогда бы я ушел в другой театр или вот здесь в «Смене» устроился бы. У нас есть малый зал, там мы пытаемся что-то делать. Сдаваться нельзя, нужен компромисс, потому что зритель разный».
Рашит АХМЕТОВ.
(Продолжение следует.)
Татарское бахвальство на пустом месте. Как обычно.