Белла

     «Во мне все время брезжило какое-то касание Казани. Но здесь становится особенно заметно, что я – Ахмадулина, что я – Ахатовна. Это волнует. Это награждает. Я видела здесь много родственной ласки. И вспоминала отца моего, Ахата Валеевича Ахмадулина.
     Он был белокур и светловолос, и лишь чуть нависавшие над приподнятыми скулами веки намекали на его нерусское происхождение. Он родился в Казани, как и все его предки. Но мне, поскольку в детстве я слышала про татаро-монгольское иго, недостаточно было этой его белокурости, его скромности, какой-то хрупкости, я все хотела, чтобы он был каким-то более буйным, относился к вихрям, сражениям, скакунам, похищениям красавиц...
     Отец довольно рано в связи с его работой покинул Казань и оказался в Москве. Потом началась война, он был на ней все время.
     Поскольку отцу не с кем было перемолвиться в Москве по-татарски, мне, когда я начала говорить, велели твердить: я – татайка, я – татайка, я – татайка... Больше у него собеседников не было. А когда отец вернулся с войны, после ранений и контузий, он по ночам говорил по-татарски в нездоровом сне, поминая о смерти. И вдруг сказал: «Квадрат сорок два – сорок девять»... Точную цифру не помню. Может быть, это относилось к каким-то военным указаниям, артиллерийским или другим. И я ему: «Папа, ты в Москве до чего дошел, по-татарски даже до сорока сосчитать не умеешь!» Он ответил: «Я-то умею, но тот, кто услышит, может меня не понять»...
     Мне сегодня довелось перемолвиться с очаровательными барышнями, молодыми людьми. И они говорили о том, что поэзия, не только моя, а вообще поэзия, исполнена печали, как бы обрекает на печаль, и не только пишущего человека, но и того, кто ей внемлет. И есть ли это долг поэзии – печалить? Нет, это не так. Но как-то устроено в мире, что именно поэты, с отверстыми душами, отверстыми как раны сердцами готовы принять и претерпеть боль свою, других людей и других живых существ. И поэтому в моих стихах последует некоторая печаль.