Абязов
Рустем Абязов – личность в Казани легендарная. Он создал с нуля в момент перестройки камерный оркестр «La Primavera», сначала оркестр «рос» на базе Казанского университета, и вот теперь ему исполнилось 25 лет (он возник осенью 1989 года), оркестр считается одним из лучших в стране в своем классе. Как говорит Абязов, к нему часто подходят музыканты после гастролей в Москве и выражают свое восхищение. В момент юбилея мы встретились с музыкантом:
– 25 лет пролетело, бурные годы коренного перелома страны, строя, истории «суверенной» республики. У вас оркестр, который можно назвать «постсоветским»? Вы вспоминаете свое начало, то настроение, предстартовое, творческое дерзание? Какие-то мечты осуществились?
– Естественно. Оркестр все эти годы интенсивно работал. В целом неплохо, я считаю. Оркестр мы создавали не для того, чтобы поиграть, поиграть – и разбежаться. Тогда была одна задача – попытаться сделать живой оркестр. И мы попытались. Это был 1989 год. Никаких экономо-финансовых перспектив перед нами не было, об этом вообще не думали. Сборы в то время от концертов были просто смешные. Делили сборы на 18 человек, и доставалось каждому мало, практически ничего не оставалось. Никакой зарплаты или иных вспоможений не было. Но, слава Богу, тогда залы давали для выступлений без арендной платы. Тогда актовый зал консерватории называли «аквариумом», его давали бесплатно. Люди приходили постепенно. Сначала не очень много приходили, актовый зал не заполнялся, но потом быстро привыкли к тому, что есть такой оркестр. И начали ходить. Потом мы стали давать концерты в актовом зале университета, он стал нашим залом. Университетским оркестром нас представили 12 июня 1990 года. Начали давать концерты в УНИКСе. Но там нас не устроила акустика, в актовом зале УНИКСа ее просто нет. Власти провели реконструкцию актового зала консерватории, и там возникла своя аура, там возникла атмосфера «не сего времени». Там начали собираться на наших концертах полные залы.
– Почему в вас зародилась идея создать оркестр? Чем вы были не удовлетворены? Или это был чистый эксперимент?
– Мне было 30 лет. Думаю, была такая общая тенденция, очень многие выдающиеся скрипачи – я себя к ним не отношу, Спиваков, Третьяков, Башмет, многие струнники и пианисты (Плетнев, например) стали подумывать о карьере дирижера. Это не была дань моде, а ощущение узости репертуара инструменталистов. Особенно у струнников. У долго играющего струнника создается впечатление, что он уже все переиграл и хочется расширить горизонты деятельности. Ойстрах говорил, что когда он дирижирует, он не волнуется, а когда играет на скрипке, то безумно волнуется.
– А вы?
– Я не волнуюсь, ни играя на скрипке, ни дирижируя. В молодости очень сильно волновался, особенно когда приходилось играть наизусть. У меня было ощущение зыбкости, вдруг что-то забуду. Это присуще многим. Я за то, чтобы люди играли по нотам.
– Это было время надежд, ожиданий, опьяняющей свободы. Ельцин говорил, что пройдет три года и наступит рай, русское экономическое чудо. Он даже на рельсы клялся лечь, если этого не случится. Все стали ездить в Европу, в Париж, Рим, Стамбул. Вы до этого часто ездили за границу?
– Я вообще не выезжал до 30. Первый раз выехал в 1991 году. В 27 лет тогда я стал директором специальной музыкальной школы при консерватории, благодаря перестройке. В советское время это было невозможно. Это было подразделение федерального значения. Сейчас уже нет.
– К развалу СССР вы как отнеслись?
– У меня были смешанные чувства. Я был членом КПСС. Когда стал директором, у меня было много проблем со старыми преподавателями, было много борьбы и разбирательств на уровне райкома партии, обкома партии.
– То есть они писали на вас доносы?
– Еще как. Писали даже в газету «Правда». Я дал свободу учащимся, у меня в школе возникло самоуправление. Я ввел демократические черты в процесс обучения. Много чего произошло в нашей школе с приходом молодого человека. Плюс к этому поставил вопрос, что те люди, которые были инициаторами конфликтных отношений в школе, там одна половина педагогического коллектива не здоровалась со второй половиной, были предупреждены. Мне удалось за учебный год это преодолеть. Иногда приходилось принимать жесткие меры. Я пришел в школу, где все ко мне обращались на «ты», потому что я был учеником этой школы. Потом педагоги, надо отдать им должное, поняли, что этого нельзя делать, стали обращаться на «вы». Нужно сказать, что во всех инстанциях быстро разбирались, что ничего плохого я не собираюсь делать и не делаю, и вставали на мою сторону. Можно сказать, что в этом смысле партия меня поддерживала. О путче расскажу такой случай. 24 августа в Москве начинался Дягилевский всесоюзный конкурс юных музыкантов, в котором я участвовал в качестве члена жюри. 19 августа начался путч и сказали, что ничего не будет, 22 августа позвонили и сказали – все-таки будет. Мы поехали в Москву. Перед этим у нас в школе было три члена партии, все положили на стол партбилеты, такое было возмущение путчем.
– Быстро вы убежали с тонущего корабля.
– Нет, это было эмоциональное решение, чисто эмоциональное. Тогда никто не предполагал, что СССР так скоро распадется, такая была мощная страна. Был какой-то порыв у нас всех троих, музыкантский порыв.
– Кто вам больше нравится – Горбачев или Ельцин?
– Мне больше нравился Горбачев. Как человек более рассудительный и менее опрометчивый.
– Скажите, как вы сформировались как творческая личность, кто ваши любимые писатели, композиторы?
– Мы в СССР были все зажаты в рамки школьной программы. Давно, надолго и, может быть, навсегда, я однолюб и люблю Михаила Булгакова. Естественно, больше всего у него мне нравится «Мастер и Маргарита».
– Внутренние свои ощущения от этой книги не хотели бы выразить в музыке?
– Не смогу.
– Вы даже не пытались. Как говорят, больше всех рискует тот, кто не рискует.
– Стараюсь реально оценивать свои возможности. Я реально представляю то, что я умею и что не умею.
– А какой персонаж у Булгакова вам нравится?
– Естественно, Воланд. Мастер всегда у меня вызывал жалость, с одной стороны, а с другой, некоторое неуважительное отношение.
– Если вы чувствуете созвучие с Воландом, тогда понятно создание оркестра, вы подсознательно хотели преобразовать реальность в соответствии со своими принципами.
– Вы еще скажите, что я хотел людей подчинить себе с помощью музыки.
– Воланд показан как положительный персонаж, он помог Мастеру и Маргарите. Воланд наказывал порок, бездушие, бюрократию.
– Воланд представлен в романе, мне кажется, реалистом, в отличие от других романтиков.
– Нет, он сам романтик.
– Но он реалистический романтик. Он говорит, что в этом мире все будет правильно, потому что на этом держится мир.
– Значит Вы казанский Воланд.
– Вы мне льстите. Моим любимым фильмом много лет было «Обыкновенное чудо» Марка Захарова. Я смотрел его много раз.
– Вам нравится Шварц или Захаров?
– Мне больше нравится Захаров. Когда я читал Шварца мне показалось, что Захаров сделал абсолютно правильно, то, что хотел сказать Шварц. Что касается композиторов – первое произведение, которое произвело на меня большое впечатление, от пластинки, которую мне подарила мой педагог Фаина Бурдо, там Шеринг играет скрипичный концерт Сибелиуса. Я в детстве не любил слушать музыку, считал это скучным. Я послушал на своем старом, задрипанном, совмещенным с радиоприемником проигрывателе, на меня это произвело огромное впечатление. Сегодня я не сказал бы, что Сибелиус мой любимый композитор. Я ставлю близко Баха и Шостаковича, они не столько мои любимые композиторы, но по дарованию оцениваю их как самых сильных. Они вселенского масштаба. Потом я присоединил к этому сонму Шнитке. Но «Просветленной ночью» Шенберга я был просто потрясен. Другие произведения Шенберга мне не очень нравятся. Я не очень приемлю додекафонию. Признаю Шенберга гением как создателя этого направления, но мне не очень нравится.
– Вам «Просветленная ночь» в чьем исполнении больше понравилась – Гейне или Сладковского?
– К сожалению, не слышал. «Просветленная ночь» мне больше всего нравится в моем исполнении.
– Лоренс Блинов мне категорически говорил, «Просветленная ночь» – это Шуберт, это сильное подражание Шуберту.
– Это опус 4, четвертое его сочинение, Шенберг был еще постромантиком. После этого он начал свою революцию.
– Может, и зря он ушел от постромантизма?
– Может быть. Но остался ли бы он в истории развития музыки таким гением, создателем нового музыкального языка, если бы остался постромантиком?
– Это показывает, две тенденции в вашей воландовской душе борются – одна тяга к космической, «баховской» традиции, другая – к модернизму, к созданию нового.
– Нет. К модернизму в чистом виде, к авангардизму, к подобной музыке не отношусь с пиететом. Мне это не для ума и не для сердца. Есть любители. Но я люблю современную музыку, которая в пределах моего понимания. Шнитке, например. Губайдулина, и то не все сочинения. А Штокхаузен – да, наверное, новатор. Но зачем?
– А наши татарстанские композиторы?
– Восхищение вызывает Фарид Яруллин, но только одним сочинением. Знаю его многие другие сочинения, это мило, но не более того. Но то, что он сделал в балете «Шурале», – это большое достижение. Я не знаю, как бы развивалась татарская музыка, если бы он не погиб на войне. Может быть, были совершенно другие пути. Что меня в нем поражает, он смог найти в татарской музыке совершенно новые интонации, которые вообще не присущи татарской музыке. Например, образ Шурале и его свиты, они невероятно выражены современным языком и при этом музыка остается абсолютно татарской. Как это ему удалось, я не могу понять для себя. Абсолютно современный язык при том, что он остается в сфере пентатоники.
– Живопись любите?
– Очень люблю. Больше всего меня впечатляют произведения эпохи Возрождения. Боттичелли.
– Я думал, Кандинский.
– Нет. Я люблю наблюдать современную живопись, но далеко не все меня впечатляет. Мне довелось быть в Барселоне в музее Пикассо. Увидел, насколько гениальным живописцем он был до того времени, пока не занялся своим модернизмом. У меня такое ощущение, что он просто этим модернизмом зарабатывал деньги на своем имени. Намалевал – и на продажу.
– Сальвадор Дали?
– Дали – нет. Я к Дали испытываю какое-то благоговение. Я, может быть, не понимаю и большей части его символики, но лицезреть его картины – огромное удовольствие. Это красиво. Сейчас на меня два художника производят впечатление, в котором я даже не пытаюсь разобраться. Босх и Дали.
– Босх и Боттичелли так противоположны.
– Боттичелли я любуюсь часами. У Босха и Дали у меня именно спонтанное впечатление от просмотра.
– Поэзия?
– Серебряный век. Хотя возвращаюсь к классике, перечитываю Пушкина и понимаю, что лучше его никто не сочинял. Но душа лежит больше к Серебряному веку.
– Там есть надломленность, умирание. Ваша душа казанского Воланда там.
– Очень люблю Цветаеву, Северянина. Пастернака меньше, хотя есть потрясающие стихи. Что-то из Волошина, что-то из Иванова, Ахматовой. В Серебряном веке женщины хорошо писали.
– К женщинам-дирижерам как относитесь?
– Считаю, что женщинам не надо дирижировать. Та же Вероника Дударова, она больше мужчина в юбке. Ее методы командования оркестром оставляли желать лучшего. Но если вы меломан и хотите слушать Бетховена, вы будете искать это в исполнении Дударовой?
Беседовал Рашит АХМЕТОВ.
(Продолжение следует.)
бетховена в исполнении..
-знак вопроса-очепатка?